...Быстро проходили детские годы. Мать все время на работе, в школе, а дома - за швейной машинкой. Шила она нам с братом все, начиная с нижнего белья и до пальто включительно. Чаще всего для нас с Платоном перешивалась какие-либо старые вещи, уцелевшие от отца или подаренные дядей Колей или тетками. Шила и постирочным – «прирабатывала».

Зарплата матери-учительницы начальных классов была невелика - 52 рубля, прокормить и одеть нас ей было нелегко. Мы оба учились в школе, а во внешкольное время были предоставлены сами себе и улице.

Учился я неважно. Платон несколько лучше и не потому, что у меня не хватало способностей. Нет, мы были весьма способными ребятами, но у нас всегда было много всяких других занятий и развлечений, куда и направлялось наше внимание. Да и обстановка в школе этому способствовала. В школах вводился «Дальтонов план» со свободным посещением занятий. К примеру: если ты увлекаешься математикой, то ходи на уроки математики, русским языком - ходи на уроки русского языка. Мне больше всего нравилось естествознание и рисование - ходить весной в лес ловить тритонов, бабочек, собирать гербарий, делать зарисовки и т.п. - занятие с большой эмоциональной окраской.

Я и брат не выговаривали букву «р», за что нас мальчишки дразнили «жидами». Мы в долгу не оставались и кулаками расправлялись с обидчиками. Может быть, это обстоятельство помогло мне научиться выговаривать «р», но брат Платон всю жизнь картавил.

Нашу мать очень беспокоило наше уличное воспитание и, естественно, что она искала для нас «мужское влияние». И к кому же, как не к дяде Коле, обращаться за помощью! Дед Егор давно уехал в Данькову, влияние Николая Ивановича эпизодично. Помню, после очередного вызова матери в школу по поводу моего поведения, на семейном совете было решено, чтобы я на время переехал жить в к дяде Коле. Мне не очень-то «улыбалось» такое решение, но пришлось подчиниться.

Дядя, видимо, помня, как его воспитывали в кадетском корпусе, установил для меня твердый порядок. На стене у кровати было выведено расписание дня, в какие часы и что я должен был делать. Это уж вовсе мне не нравилось, но тем не менее я добросовестно пытался его выполнять.

Прожил я у дяди Коли недолго - может быть месяц или немного больше, а потом все пошло по-прежнему. Но «мужское влияние» все же оказало свое действие. Беседы дяди со мной о моей матери, о том, как ей трудно зарабатывать, чтобы как-то одеть и прокормить нас, о том, что же я в будущем собираюсь делать. Всю жизнь развлекаться на охоте? Собакам «хвосты подвязывать»? Эти разговоры оставили свой след. Я стал серьезней, и все чаще и чаще у меня стал возникать вопрос, где и как я буду работать, когда окончу школу? Смогу ли я поступить в вуз или техникум?

Дядя Коля: советовал моей матери определить меня в техникум, считая, что в вуз с моими знаниями мне светит. Под этим влиянием после окончания седьмого класса мною была сделана попытка поступить в Златоустовский машиностроительный техникум. Я ездил в Златоуст, был в техникуме, но заявление не подал, вернулся домой. То ли трудно было покинуть мать, брата, бабушку, Челябинск, или какие-либо другие чувства руководили мной, но я вернулся домой и продолжал учиться до окончания девятилетки. 

В 1927 году я окончил Челябинскую центральную школу, и окончил хорошо. Сейчас в здании этой школы помешается городская санитарная инспекция: угол ул. Коммуны и Советской - маленькое двухэтажное здание, но каким большим оно казалось в те годы! В то время в Челябинске было всего четыре или пять девятилетних школ.

Летом я со своими друзьями Всеволодом Малковым и Вадимом Мегерским усиленно готовился к экзаменам в вуз. Особое внимание было уделено математике. Мы решили все примеры и задачи из «Сборника Шмулевича». Был такой сборник, в нем помещались задачи, которые в течение ряда лет (до и после революции) задавались в вузах Ленинграда на конкурсных экзаменах.

И вот мы выехали в Ленинград. Малков и Мегерский подали заявления в институт путей сообщения, а я - в институт гражданских инженеров. Я выбрал этот институт, потому что в нем, кроме обычных, было еще два экзамена по рисованию. Рисовал я хорошо, а поэтому считал, что это мой дополнительный козырь. Бывалые абитуриенты рассказывали, что после экзаменов по рисованию многие отсеивались. Конкурс был очень большим.

Оба экзамена по рисованию я выдержал успешно, выдержал и письменный экзамен по математике, а на следующем по физике «провалился» - неточно ответил на вопрос: как определить объем жидкого тела? Не выдержали экзаменов и мои друзья. Но вернулись мы в Челябинск с боевым настроением:

- Теперь мы знаем, что нужно! В будущее году мы обязательно поступим в вуз!

Но жизнь решила иначе. До будущего года далеко, а что же делать сейчас? Сидеть на материнской шее, как говорил дядя Коля, я не мог. Еще раньше я и мои друзья зарабатывали деньги любым трудом, который оказывался необходим. Я охотно плел гамаки для «семей с достатком». Белил квартиры, красил полы. Но самым «доходным делом» были вывески. НЭП был в расцвете. На рынке открывались и закрывались различные лавчонки, парикмахерские, часовые мастерские и т.п.

Мы ходили и собирали заказы на вывески. Покупали кровельное железо, делали рамки и появлялись «художественно» написанные вывески с изображением часов, причесок и т.п. Но все эти заработки были случайными и годились только для школьника.

Мне был нужен постоянный заработок, и я встал на учет на биржу труда. Вскоре я получил направление на строительство ЧГРЭС, где отделом кадров был направлен во второй район – строительство плотины через Миасс. Там меня определяли в артель бетонщиков Медведева. Непосредственным нашим начальником был десятник Иван Иванович Снетков, а самым высоким - прораб, начальник второго района - инженер Варфоломеев, который ходил в форменной фуражке и казался мне очень важным и ученым. Где-то там на самой высоте руководства был главный инженер строительства Гинтофт и его заместитель Акимов.

Работать бетонщиком было трудно. Мы вручную «гарцевали» бетон, т.е. тщательно лопатами смешивали цемент, песок, щебень и воду. Тачками возили бетон и укладывали его в устои плотины. Работать нужно было добросовестно, укладывать бетон качественно и быстро. Медведев все время подбадривает и подгоняет выполнить урок, сам не выпускает лопаты из рук, и не вздумай жаловаться или самовольно сесть на перекур!

- Будет недоволен Медведев - пошлет к Ивану Ивановичу, а тот: в отдел кадров – мол, «за ненадобностью направляется сезонник...»

Ежедневно по окончании работ, Медведев подсчитывал наш заработок и объявлял:

- Сегодня «на круг» заработали по 2 р.87 коп. Завтра постараемся - по 3 рубля заработаем, а то соседи уже и 3 рубля перешагнули.

3 рубля в день заработок считался очень высоким. За первый неполный месяц работы я принес домой 29 рублей, в то время как моя мать получала в школе 32 рубля. Уставал я, особенно первые дни, очень сильно. Болели руки, спина не разгибалась. Но я старался изо всех сил.

Моей золотой мечтой стала работа арматурщика. Она считалась легкой и высокооплачиваемой – квалифицированной. Хотелось получить кусачки, вязать арматурные каркасы и на бетонщиков-сезонников поглядывать свысока. Но в кадровые рабочие зачисляли только членов союза, а в союз принимали только с годовым стажем работы.

Кончался летний сезон. Иван Иванович вынул из кармана синей спецовки блокнот и оторвав из его листок бумаги написал на нем: «Отдел кадров. За ненадобностью направляется сезонник Туркин». Как быть? Решение десятника безапеляционно – обжалованию не подлежит. Мне однако «повезло». В первом районе, на строительстве главного корпуса требовалось несколько разнорабочих поднимать на верхний этаж кирпич. Там заканчивали кладочные работы и торопились выполнить их до морозов. Месяц я таскал на «козе» кирпичи и в «окорятах» раствор.

А потом мне снова повезло. В это время шел набор в изыскательскую партию, которая должна была произвести изыскания для строительства линий электропередачи от ЧГРЭСа до Свердловска, Златоуста, Кыштыма, Карабаша и др.

И вот я уже в районе Златоуста. Наша партия движется от Златоуста к Карабашу по Киалимской долине. Наша задача - начерченную на планшете линию перенести в натуру. Замерить расстояние, составить профиль и сделать съемку по трассе будущей линии электропередачи. Участвую в «пробивке визирки» - пилю деревья, вырубаю кустарник, хожу с мерной лентой и нивелировочной рейкой. А длинными зимними вечерами изучаю геодезические инструменты: нивелир, теодолит, мензулу. Сижу над книгой Орлова «Практика низшей геодезии». Мечтаю из разнорабочих выучиться на нивелировщика. Иногда мне уже доверяют «взять нивелиром отметки», когда нивелировщик отогревает руки. В партии нас, окончивших девятилетку, человек десять, и все, как и я рвутся, к освоению профессии. Руководитель партии инженер Турусов и его помощник нам помогают. Живем дружно. Все идет хорошо.

Но вот случилось неожиданное. 1 февраля 1928 года был чудесный зимний день. Ярко светило солнце. Радостью искрились белоснежные уборы деревьев. Начиналась пришвинская «весна света». Невольно сами собой звучали строки:

Мороз и солнце, день чудесный!..

Наша партия накануне вечером прибыла в поселок Нижние Киалимские печи. Был воскресный день. Большинство изыскателей после завтрака сели играть в карты. Я в карты не играл. Смотреть на игру и пить водку не хотелось. Надел патронташ, взял ружье, встал на лыжи и пошел в сторону Уральского хребта. Может быть, подниму зайца или увижу белку, а может быть, встречусь с глухарем или рысью. Я шел без лыжных палок, выбирая, где снег тверже. Поднялся на небольшую, но крутую горку, лыжи стали скользить к низу и, чтобы не упасть, я левой рукой оперся на ружье. Снег под прикладом продавился, ружье резко опустилось, раздался выстрел. Меня толкнуло и я, упав на спину, скатился с горки. Шапка слетела, я ударился головой о пенек. Левой рукой потрогал голову - как будто все в порядке. Почувствовал, что голова мокрая, провел по ней правой рукой и увидел, что рука вся в кроки. Неужели разбил голову?

Еле встал на ноги. Вокруг меня на снегу капли крови, как раздавленная на зимнем базаре клюква, обволоклись снежинками. Мой взгляд упал на левую руку. Кисть рука была раздроблена, из раны торчали обломки костей и кровеносные сосуды, из которых фонтанировала кровь.

Что делать? До поселка километра три. Нужно остановить кровь. Я вынул носовой платок и правой рукой и зубами сделал узел на запястье руки, выше кисти. Кровь по-прежнему текла. Мысли бежали мгновенно, сменяя друг друга. Мне вспомнился рассказ дяди Коли о председателе Челябинского общества охотников Попове. Попов на озере вытаскивал из лодки ружье, взяв его за ствол. Курок за что-то зацепился, последовал выстрел. Попову раздробило кисть правой руки. Товарищи, которые были с ним, перевязали ему руку, наложив жгут немного выше кисти. Пока Попова везли до станицы Миасской, он от потери крови умер.

- Жгут нужно было наложить выше локтя, говорил дядя Коля, тогда кровотечение было бы остановлено, и Попов остался бы жив.

Что делать? Как наложить жгут выше локтя, из чего? Заряд дроби пробил кисть руки и рукав ватной куртки и даже рубашки в обшлаге и около плеча. Разорвать рукав и обнажить руку было просто. Из обрывка рукава я наложил жгут выше локтя, но затянуть его зубами и правой рукой, как ни старался, не мог. Что делать? Вспомнил как в детстве привязывал коньки на валенки. Сломал сухую ветку, засунул ее под жгут и закрутил его. Кровь остановилась, и только тогда я почувствовал боль. Ломило всю руку, раздробленную кисть и особенно там, где был наложен жгут. Я посмотрел вокруг себя: моя одежда была залита кровью, на снегу тоже кровь: она уже замерзала отдельными каплями, еще больше походя на просыпанную и раздавленную на снегу под ногами мороженую клюкву.

Выстрел, накладка жгута - все произошло в считанные минуты. Не знаю, почему я не встал на лыжи, но и не бросил их. Накинул на плечо ружье, взял лыжи под правую руку и пошел в поселок, стараясь идти по твердым снежным надымам. Я часто проваливался в снег выше колен, но на лыжи не вставал, а по-прежнему тащил их под рукой.

День клонился к вечеру, мороз крепчал. Чтобы не заморозить руку, я периодически откручивал жгут. Кровь начинала течь, я затягивал жгут и шел дальше. Пройдя примерно половину расстояния до поселка, я остановился передохнуть. Мимо меня по верху снежного холмика медленно бежит заяц. Поравнявшись со мной, он остановился, осмотрелся и скрылся в кустах. Мне почему-то при виде зайца стало страшно. А если я потеряю силы и ко мне, вот также, как заяц, подойдут волки? Нет, если я не смогу идти, то лучше застрелиться. Заряжаю ружье и иду дальше.

Я не дошел до дома, где мы жили, метров триста. Видимо, мои товарищи заметили, что со мной что-то неладно и поспешили мне на встречу. Вот тогда, увидев своих друзей, я вдруг почувствовал усталость и сел на снег. Мои товарищи хотели мне оказать первую помощь, налили в таз теплой воды и стали в ней промывать раненую руку. Не знаю, чем бы кончилась такая процедура, но вдруг отворилась дверь и с клубами пара в избу зашел человек в тулупе и валенках. Посмотрев на нас, он сказал:

- Что вы делаете?! Убрать таз!

Оказалось, что приезжий был фельдшером. Он приехал в поселок прививать оспу. Фельдшер наложил мне резиновый жгут, полотенцами перевязал руку, бинта не было, и скомандовал:

- Немедленно везите в Златоуст, в больницу.

От Нижних Киалимских печей до Златоуста километров 40, но везли меня всю ночь. Дорога плохая, рытвины, ухабы. Лошадь идет медленно, больше шагом. Ночь морозная, ясная. На небе ярко горят звезды. Потрескивают от мороза сосны. Невеселые у меня мысли - как теперь без руки я буду работать с нивелиром? Слезы сами по себе льются по щекам. Возница периодически заговаривает со мной. Видимо, проверяет: не замерз ли, жив ли?

- Ты, паря, не тужи, ничего, обойдется, в больницу везу. А то у нас у одного парня руку поранили, дома лечили, лечили, ему все хуже да хуже. Через неделю в больницу повезли, а он возьми да помри.

- Ну, а без руки-то мне как теперь жить?

- Ничего, может к лучшему, в солдаты не возьмут…

В Златоуст приехали на рассвете. Меня хотели внести в больницу на носилках, но я встал с носилок и поднялся на второй этаж сам. Я очень не хотел, чтобы о моем ранении сообщили моей матери, и сам ей написал обо всем случившемся в самом оптимистическом духе. Это письмо мама хранила всю жизнь, и сейчас оно лежит в ее бумагах.

Получив письмо, она приехала в Златоуст, договорилась с главврачом Багровым и перевезла меня в Челябинск в городскую больницу к Николаю Ивановичу Игнатову. Вскоре Николай Иванович сделал мне операцию, удалил обломки костей, оставшиеся в руке дробинки, куски рукавички и т.п. Рука заживала медленно. Я пролежал в больнице три месяца. Николай Иванович сохранил мне полностью движение большого пальца и частично указательного и мизинца. В мае я вернулся в изыскательскую партию.

Лето и осень 1928 года работал на изыскании трассы Челябинск-Свердловск. Все у меня было хорошо. Меня приняли в «Союз строительных рабочих», и я стал кадровым рабочим. Отлично освоил нивелир, теодолит и к концу года был переведен в младшие десятники. Поехать в Ленинград держать экзамен в институт гражданских инженеров мне не представлялась возможность. Не было денег, да и отпуск получить было нельзя, а об увольнении я и думать не хотел.

Быстро прошла зима в камеральных работах и в поездках на трассы для уточнения различных вариантов. В августе 1929 года я работал около Свердловска. Выполнялись изыскания различных вариантов площадок для понизительных подстанций и подхода к ним линий электропередачи. Представилась возможность держать экзамены в Уральский политехнический институт.

Я подал заявление для поступления на инженерно-строительный факультет. Во время вступительных экзаменов я познакомился с Владимиром Александровичем Кожеуровым, который, как и я был, челябинцем, точнее - он родился и вырос вблизи Челябинска, в селе Чумляк, в семье уездного врача. Он держал экзамен для поступления на металлургический факультет.

Вступительные экзамены мы оба выдержали и оба не были зачислены – «отсеялись» - не прошли социальный отбор. Вернувшись в Челябинска продолжал работать в изыскательской партии ЧГРЭСа. Неожиданно получаю извещение о том, что я зачислен студентом в дополнительный набор на химико-технологический факультет.

 6. Студенты 

Что делать? Я хотел быть строителем, хотел учиться на строительном факультете, а меня зачисляют на химико-технологический факультет. Признаться, стать технологом я никогда не собирался, тем более химиком. Но что делать? Поступать в институт или отказаться? Дядя Коля, мать, Николай Иванович убеждали меня в том, что профессия химика-технолога сулит самую интересную работу. Приводили в пример Алексея Александровича Потанина, который работал на кожевенном заводе заведующим химической лабораторией. А именно такая деятельность меня меньше всего привлекала. Но мне настоятельно советовали немедленно увольняться с работы и ехать в Свердловск.

Я так и поступил. Однако про себя я думал, что смогу в процессе учебы перевестись на строительный факультет. Я так был захвачен пафосом строительства, охватившем тогда, в канун первой пятилетки широкие круги молодежи, что даже не мог представить себя вне стройки.

В это время уже вслед за ЧГРЭС развертывалось строительство Челябинского тракторного завода, завода ферросплавов, говорили о строительстве цинкового завода и других промышленных предприятий. Челябинск начинал преобразовываться в Русское Чикаго! И вдруг я окажусь в стороне от этой Великой стройки! С такими мыслями и чувствами я выехал в Свердловск.

Дядя Коля, отмечая зачисление меня студентом в институт, подарил мне книгу Д.И.Менделеева «Основы химии», изданную в 1903 году, с дарственной надписью: «Пусть эти основы послужат для тебя, Вадя, основанием своей спецбиблиотеки, так как без нее, если ты не хочешь быть только ремесленником, обойтись нельзя».

Я храню эту книгу. Она была первой книгой будущего инженера и стала, как того, хотел дядя Коля основой моей скромной технической библиотеки. Как бы я был счастлив сказать дяде Коле, что ремесленником в своем деле я не стал. 

Начинался новый период в моей жизни - студенческие годы. Однако к изыскательским работам через год я снова вернулся. В летние каникулы я поступил в изыскательский отдел ЧГРЭС. Нужно было «подработать» на следующую студенческую зиму. Мне доверили самостоятельно выполнить изыскания линии электропередачи г. Миасс – поселок Восьмушка. Сейчас он переименован в Ленинский прииск. Партию я скомплектовал небольшую, из знакомых мне парней. Работали мы дружно и изыскания выполнили успешно.

В поселке Восьмушка я поинтересовался, откуда произошло название поселка. Местные жители рассказали, что в этом месте в начале века старатели из воза песка намывали восьмую часть фунта золота. Вот и получилось: «Восьмушка»!

В первый же день в институте я встретился с Владимиром Александровичем Кожеуровым. Он, как и я, в дополнительный набор был зачислен на тот же химико-технологический факультет. Кожеуров выбрал специальность электрохимика, я - химическое машиностроение.

Жизненные пути у меня с Владимиром Александровичем разошлись, но потом они вновь сошлись в Челябинском политехническом институте, где он - доктор, профессор, заведовал кафедрой металлургических процессов, а я строил институт и преподавал на строительном факультете. Часто бывали друг у друга. Ездили вместе на охоту, в отпуск, в автомобильные туристические поездки. К сожалению, автомобильная катастроф оборвала его жизнь в расцвете творческих сил. Он был настоящим ученым, человеком волевым и не лишенным юмора. После автомобильной катастрофы он был в очень тяжелом состоянии. Почти не двигался, говорить не мог. Пришедшие навестить его ректор и другие работники института спросили:

- Как самочувствие, Владимир Александрович?

Вопрос сам по себе был, по меньшей мере, неуместным. Не имея сил ответить, Владимир Александрович, собрав последние силы, приподнял правую руку с поднятым к верху большим пальцем – «отлично». Через несколько часов он скончался. Вся наша семья - Людмила, Петр, навсегда сохранили о нем добрую память. В день моего шестидесятилетия он подарил мне настольные часы с боем. Бой этих часов постоянно напоминает мне потерянного Друга.

И все же невольно хочется отметить, что Владимир Александрович нашел себя в металлургии, его труды в области металлических шлаков принесли ему научное признание не только в отечественной металлургии, но также и в зарубежных странах. 

Жить в Свердловске мне было трудно. Стипендию я не получал. Официально я получил отказ потому, что два члена одной семьи не могли получать стипендию. Брат Платон - студент Пермского университета получал стипендию. А фактически, по-видимому, мешало мое социальное происхождение. В первые годы студенчества общежитие мне тоже предоставлено не было. Жил я на частной квартире в одной комнате с двумя студентами старше меня на курс. Чтобы свести концы с концами, я работал преподавателем на вечерних курсах при одном из профсоюзных клубах.

Мать, как могла, помогала мне, высылая ежемесячно по 10-15 рублей из своих 32 руб. заработной платы учителя. Питались мы в студенческой столовой, кормили нас отвратительно. Преобладали меню из соленой капусты и крупы-сечки. Много воды, мало капусты или сечки - щи или суп. Много капусты или сечки - бигус или каша. Еще очень хорошо запомнилась соленная «дичь» - прогорклые кости с мясом неизвестно каких птиц. Мы были убеждены, что это голуби и грачи. Однако никакие трудности мне не портили настроения, я был полон сил, энергии и радужных надежд.

Вскоре после поступления в институт я подружился с однокурсниками, такими же оптимистами: свердловчаниным Волгиным, сталинградцем Шараповым, уральцем Сорочкиным, москвичом Тэлиным и другими.

Некоторые дисциплины я любил: мне очень нравилось техническое черчение, начертательная геометрия. Я был рад, когда один из моих чертежей был выставлен в чертежном зале как образец. Но трудно давалась высшая математика и курс общей химии.

Общую химию читал молодой, очень эрудированный, очень симпатичный человек, профессор Мокрушин, но читал он монотонным мягким и спокойным голосом. Мне, отвыкшему на стройке сосредоточиваться, на этих лекциях невероятно хотелось спать, и я невольно начинал дремать, теряя смысл лекции. Однако, лабораторные работы по качественному и количественному анализам я выполнил с большим интересом.

С увлечением изучал сопротивление материалов, детали машин, топки и печи, паровые котлы, статику сооружений, процессы и аппараты химических производств,  фабрично-заводское строительство и другие технические дисциплины.

Много технических знаний я получил на производственных практических занятиях. В то время внедрялся метод непрерывного производственного обучения. Теоретические семестры чередовались с производственными. Первую практику на рабочем месте я прошел на Кыштымском электролитном заводе. Затем была «энергетическая» - на электростанции им. Рыкова - была такая вблизи Свердловска на берегу Верхне-Исетского пруда, «технологическая» - на хлорном заводе в Березниках, «машиностроительная» - на Московском заводе «Котлоаппарат». Преддипломная конструкторская практика проходила в Московском отделении Гипрохима.

Особенно полезной для будущего инженера был практический семестр в Березняках. В 1931 году Березники - это громадная строительная площадка. На берегу Камы, напротив старинного городка - Усолье, рядом со старыми садовыми заводами, основанными Строгановыми на базе мировых запасов калийных солей, одновременно сооружался целый комплекс химического производства и социалистический город. В то время в Березняках работало много зарубежных фирм. Немцы сооружали завод азотной кислоты, французы - завод бертолетовой соли, американцы - ТЭЦ. Сооружались новые заводы по производству хлора, питьевой и каустической соды и других химических продуктов.

Нашей группе в составе Тэлина, Сорочкина и меня, как говорится, повезло. Нас направили в распоряжение проф. А.Ф. Фокина. Профессор Леонид Философьевич Фокин, автор капитального труда «Процессы и аппараты химических производств» был осужден за участие в «промпартии» и отбывал в Березняках наказание - ссылку. Фокин был главным консультантом проектирования и строительства Березняковского комплекса. Одновременно он вел крупные исследовательские работы.

Нашей «тройке» было поручено сделать тепловой и материальный балансы установки по выпариванию раствора каустической соды. Выпарная установка была немецкого производства, рабочих чертежей не было. Работа была очень интересной, весьма полезной. Пришлось много поработать с технической литературой, консультироваться с проф. Фокиным и с производственниками-аппаратчиками.

В Березняках на практику съехалось много человек: около ста студентов из разных химических вузов страны: москвичи, ленинградцы, киевляне, мы – уральцы. Кто-то внес предложение: просить Л.Ф. Фокина прочесть нам курс «Процессы и аппараты химических производств». Мы, студенты УПИ, были особенно заинтересованы, т.к. ведущий специалист, нашей выпускающей кафедры проф. Маковецкий был арестован и еще не был замещен.Леонид Философьевич с большой охотой выполнил нашу просьбу и даже согласился поставить свою подпись в наших зачетных книжках, хотя этот зачет имел лишь моральное значение.

Работая в группе проф. Л.Ф. Фокина мы неожиданно получили еще одно, в то время, очень важное преимущество. Нас - Бориса, Володю и меня, - как «научных сотрудников» прикрепили к так называемой «немецкой столовой». В то время в Березняках для иностранных специалистов было две столовых: «английская» и «немецкая», в которых кормили очень хорошо. Для нас, отощавших студентов «немецкая столовая» была величайшим благом. Мы не сразу привыкли к тому, что хлеб, сахар и некоторые другие продукты стояли на столах и их можно было есть без ограничения. Л.Ф. Фокин тоже питался в немецкой столовой. Мы часто видели его осанистую фигуру с седой шевелюрой, одетого в полувоенную форму, подчеркивающую его положение «ссыльного спеца».

Несколько лет спустя уже инженером я купил книгу нового издания: Л.Ф. Фокин «Процессы и аппараты химических производств». Она была подготовлена, когда Л.Ф. Фокин, отбыл наказание и вернулся к педагогической деятельности. 

На первом курсе и по окончании его я дважды делал попытки перевестись на строительный факультет. Но безрезультатно. В переводе мне было категорически отказано. Обучаясь на втором курсе, я увлекся изучением технических дисциплин, сдружился с коллективом группы и больше не делал попыток перевестись на стройфак, хотя работа на стройках по-прежнему оставалась моей мечтой, но я уже понимал, что по окончании института я смогу работать на монтаже химических заводов.

Иногда обычная студенческая жизнь пополнялась интересными событиями, встречами. Однажды зимой 30-го года в Свердловском, так называемом «Деловом клубе» был литературный вечер с участием поэта Мариенгофа. Нам студентам очень хотелось увидеть и послушать друга Есенина. Поэтому среди публики было очень много студентов.

На вечере выступил Мариенгоф и несколько местных писателей и поэтов, членов УралАПа (Уральская ассоциация писателей). Мариенгоф много рассказывал о Есенине и других поэтах. Сразу же между Мариенгофом и Уралаповцами определилась различное понимание задач, стоящих перед поэтами и писателями в текущий момент, и вечер приобрел характер дискуссии.

Мариенгоф утверждал, что работа писателя - творчество индивидуальное и каждый писатель должен писать о среде, в которой он живет, которую знает. Рабочий - о рабочей среде, крестьянин - о крестьянской. «Я, например, - говорил Мариенгоф, - интеллигент и мой удел писать о нашей интеллигенции.  Уралаповцы утверждали, что творчество писателя должно быть коллективным и писать нужно не на свободную тему, а на заданную, нужную для освещения в литературе в данный момент. Некоторые уралаповцы выступали с отрывками из своих произведений. Я запомнил несколько строк стихотворения, которое декламировал один из свердловских поэтов:

Дорогая моя синеглазая!
Ты глаза мне свои не показывай,
Кто любил пулеметными лентами,
Тот не может любить сантиментами.

Многим студентам Мариенгоф импонировал. Он был одет в хорошего покроя черный костюм. Высокого роста, стройный, держался на сцене спокойно, но уверенно и с чувством собственного достоинства. Уралаповцы горячилась, допускали выпады против Мариенгофа. Один, например, студент-металлург из старшекурсников, тоже литератор, спросил Мариенгофа:

- Почему моя соседка в течение всей Вашей лекции дремала?

- Видимо, Вы плохой кавалер - парировал Мариенгоф. Зал гудел от восторга.

Кто-то из Уралаповцев задал Мариенгофу вопрос:

- Вы очень хвалили индивидуалиста Есенина и мало Маяковского. Почему же Маяковский так знаменит?

Мариенгоф ответил:

- У меня есть маленький сын. Однажды я спросил его: «Что быстрей: паровоз или самолет? Он ответил: «Паровоз». «Почему?» «Он дудит».

В зале - шум, возгласы, негодования и одобрения. Из озорства, чтобы поддразнить уралаповцев, мы кричали:

- Хватит, уходите с трибуны. Мы пришли слушать не вас, а Мариенгофа!

На следующий день в «Уральском рабочем» появилась маленькая заметка об этом вечере. Было объявлено, что завтра в «Деловом доме» состоится диспут о задачах советских писателей между представителями УралАПа и поэтом Мариенгофом. На диспут приглашаются все делающие, за «исключением сюсюкающей интеллигенции». Так заканчивалось это объявление.

В том же «Деловом доме» в 1930-31 году состоялось заседание Академии наук СССР.

По какой-то непонятной, но счастливой случайности В. Тэлин, я и Б. Сорочкин, имея пригласительные билеты, заблаговременно прошли в «Деловой дом» и попали на обед-банкет именитых гостей и хозяев. За обеденным столом мы сидели напротив президента Академии академика Карпинского. Мы чувствовали себя неловко, не знали, куда деть руки и как вообще вести себя. Видимо, вид наш вызывал сочувствие и кто-то из присутствующих, пытаясь подбодрить нас, задал несколько вопросов  - кто мы и где учимся…

Наша учеба протекала в период величайших политических событий - в период между ХУ1 партийной конференцией и ХУП партийным съездом, подавляющую часть делегатов которого репрессировал Сталин. Новостройками шагала первая пятилетка. В сельском хозяйстве шел процесс коллективизации и раскулачивания. В Москве судили членов «промпартии». По всей стране шла чистка рядов КПСС. Расцветал культ личности Сталина. В Москве на театральной площади возвышалась гигантская, как утверждали, самая большая фотография в мире - Сталин в сапогах и шипели.

Лион Фейхтвангер в книге «Москва 1937 года» привел свой разговор со Сталиным по поводу культа его портретов.

-Зачем такое обилие Ваших портретов?

- Я и сам смотрю на портреты человека с усами, которые несут демонстранты, и задаю себе тот же вопрос. Я думаю, что освобожденный счастливый народ должен выразить свою признательность, а выражение ее не может быть абстрактным. Вот и несут на плакатах «дядю с усами» и в его лице выражают благодарность Советской власти.

В том же разговоре со Сталиным о «промпартии» и «врагах народа» Фейхтвангер спросил:

- Как могло случиться, что Ваш личный друг Карл Радек оказался в числе Ваших врагов?

- Что же в этом удивительного? Ведь это вы, евреи, придумали Иуду... 

В нашем институте эти события так же нашли свое отражение. Некоторые профессора, в том числе проф. Маковецкий, возглавлявший кафедру химического машиностроения, были арестованы по принадлежности или по сочувствию «промпартии». Прошла «чистка» партийной организации, а вслед за ней и всего студенческого коллектива. Над моей головой нависла угроза быть исключенным из института как классово-чуждого элемента - сын городского головы. Меня защитила группа, где я учился, и в частности «парттысячники» Скрябин, Трунов, Шихов и другие, которых в напей группе было несколько человек.

После окончания 2-го курса выяснилось, что в результате изменения учебных планов, разрыв в пройденных дисциплинах между нашей группой и группой третьего курса оказался незначительными. Изобретательный Володя Тэлин внес предложение: догнать третий курс, совместив в одном-двух семестрах теоретическое и производственное обучение и таким образом закончить институт на год раньше срока.

К предложению Володи присоединились я, Сорочкин, Куинджи, Шарапов и Волгин. Подумав, рассудительные Волгин и Шарапов отказались, а мы подали соответствующее заявление в ректорат о досрочной сдаче нескольких дисциплин и, получив согласие последнего, организовались в «микрогруппу». «Даешь промышленности досрочно инженеров»! - такой призыв получил поддержку от руководства института.

Чтобы совместить производственное и теоретическое обучение, мы попросили направить нас для прохождения практики на Московский завод «Котлоаппарат», позднее реорганизованный в завод «Компрессор», и написать письмо в Московский институт им. Менделеева с просьбой разрешить нам посещать лекции по нескольким дисциплинам: гидравлика, гидравлические машины и др.

В Москве, с большим трудом мы получили комнату в студенческом общежитии для семейных - барак комнатной системы. К нашему, счастью этот барак находился в районе, так называемой «Донгауэровки», что совсем недалеко от завода.

Лекции в «Менделеевке» нам приходилось посещать в первую смену, а работать на заводе во вторую. Работали сдельно – нужно было заработать. Стипендию получал один В.Тэлин. Нагрузка и физическая и умственная была большая. Было трудно. Москва для нас представлялась только трамвайным маршрутом между заводом и институтом.

После окончания практики на заводе «Котлоаппарат» мы получили по нашей просьбе направление на практику в Московское отделение «Гипрохима» и вновь совмещали занятия в Менделеевском институте и работу. Однако посещение лекций вскоре закончилось. Зачеты были сданы, и у нас неожиданно оказалось «много» свободного после работы времени для знакомства с Москвой и ее достопримечательностями.

В Гипрохиме я попросил направить меня в хлорную секцию - по практике в Березняках я уже был знаком с хлорным производством. Решение мое было правильным. В хлорной секции в это время разрабатывали проект выпарных аппаратов для изготовления их на отечественных заводах. Работа меня увлекла, для меня работа по конструированию выпарной аппаратуры явилась как бы продолжением исследовательской работы в группе проф. Л.Ф. Фокина.

По окончании практики руководство Гипрохима выдало мне отличную производственную характеристику и предложило возбудить ходатайство перед УПИ о направлении меня при распределении для работы в Гипрохим. Но куда там! Только на Урал! Только на стройку! От вызова я отказался, а характеристику сохранил до сих пор.

Быстро прошел учебный 1931-32 год. Этот год мы весь прожили в Москве. Год жизни в Москве оказал большое влияние на формирование нас, как специалистов, а также на наше общекультурное развитие. Мы слушали лекции и консультировались у крупных ученых.

Мы были во всех театрах Москвы: Большом, Малом, в филиале Большого, в театре Сатиры, в художественном театре Немировича-Данченко и в других. Мы знакомились с шедеврами Русской драматургии, музыки и оперного искусства - с произведениями Чайковского, Мусоргского, Пушкина, Толстого, Горького, Чехова, Островского. Слушали знаменитых певцов - Норцова, Кругликову, видели игру знаменитых актеров - Тарасовой, Хмелева, Игоря Ильинского и др. Мы участвовали в праздничных демонстрациях 7-го ноября 1931 года и 1-го мая 1932 года. Видели на трибуне Мавзолея Сталина, Молотова, Ворошилова, Буденного... Посетили Мавзолей Владимира Ильича Ленина. Мы были в Третьяковской картинной галерее, в политехническом музее, музее В.И.Ленина.

Мы часто встречались с молодежью в доме сестры тети Жени (жены Н.А. Арнольдова) Луизы Робертовны Режь. Делились впечатлениями, спорили. Все накладывало на нас свой отпечаток, даже сам ритм жизни большого трудового города. 

Вернувшись в Свердловск мы засели за дипломные проекты, в то время их называли «Специальное проектирование химической аппаратуры». Я проектировал печь для обжига медного колчедана типа Горресгофа. После защиты проекта приказом по институту № 106-а от 11 июля 1932 года мне было присвоено звание инженера-механика по специальности «конструирование химаппаратуры».

За время обучения в институте, особенно за его «московский период», мы - Володя Тэлин, Боря Сорочкин и я - очень подружились и полюбили друг друга. Мы все делили поровну: и радости и печали, неудачи и успехи. Михаил Куинджи, который входил в нашу группу «досрочников», держался от нас несколько в стороне. В общежитии с нами не жил - у него были в Москве родственники, он жил у них, занимался отдельно, дружественных отношений у нас с ним не сложилось. Хорошие товарищеские отношения у меня сложились с Болтиным, Шараповым, Шиховым, Скрябиным, Говорковым и др. После окончания института я иногда встречался с ними, чаще с Волгиным и Шараповым, которые работали в Уралгипрохиме.

Меня, Тэлина и Сорочкина по распределению направили в «Севхимтрест». Борис Сорочкин получил назначение в Полевский химический завод. Владимир Тэлин каким-то образом оказался в системе Минспецстроя СССР. Наша дружба с Сорочкиным и Тэлиным продолжалась и после окончания института. Мы приезжали друг к другу. Я был в Полевском заводе у Бориса. Он и Тэлин приезжали в Челябинск.

Борис Сорочкин погиб на фронте в Отечественной войне. Володя Тэлин работал на монтаже ряда заводов. Общественный, энергичный, он был любимцем Дыгая. Володя скоропостижно умер на одной из строек в Узбекистане в 60-ых годах.

Я не хотел работать на эксплуатации какого-либо завода. Моим горячим желанием было вернуться в Челябинск на одну из новостроек. Находясь после окончания института в отпуске в Челябинске, я познакомился с Б.Н. Половодовым, в то время начальником проектного отдела «Цинкостроя». Узнав, что я механик химической аппаратуры, он представил меня главному инженеру И.Н. Пискунову. Последовал запрос в УПИ и меня перераспределили на «Челябцинкострой». Мечта исполнилась. Я получил направление в Челябинск на строительство большого завода.

Позднее я не один раз задавал себе вопрос: нужно ли было мне, сыну городского головы города Челябинска, возвращаться в родной город, где многие помнят моего отца? Не лучше ли было остаться в Московском «Гипрохиме или уехать на одну из новостроек в другой город? И я каждый раз отвечал себе: «Нет, я поступил правильно, что вернулся в свой родной город, я счастлив, что участвовал в его строительстве и жизни…»

читать дальше