| Главная » Статьи » Забытые тайны Южного Урала » В тени серебряного века |
НЕБО ВНУТРИ Кыштымские корни Антона Карташёва Заметки к 145-летию автора «Очерков по истории Русской Церкви»
«Подвигом добрым я подвизался, течение совершил, веру сохранил; а теперь готовится мне венец правды, который даст мне Господь, праведный Судия...» (I Тим. 4, 6-7). * * * «Русский человек всегда ищет возвышения души своей к Богу. Ближе всего для него приходский храм – церковь. Это самый доступный путь к небу. Это – кусочек неба…» Мне часто приходилось слышать этот мотив – еще с университетских времен рубежа 1990-х годов, когда на смену советским идеологемам в наши студенческие души ворвался ветер русского религиозно-философского ренессанса и сквозь «свежий ворох опавших листьев» заставил иначе взглянуть на многие вещи. Вот только «доступный кусочек неба» казался нам, молодым философским романтикам, несколько тесноватым – хотелось других масштабов. В ту пору я пытался осмыслить «реакционные» и не прижившиеся в советском литературоведении «Выбранные места из переписки с друзьями» Н.В. Гоголя с их жаждой прямого религиозного действия: «все направлять к добру», чтобы «церковь Христова святилась в нас». Отмечал для себя, что интуитивно-писательское, искреннее и даже пифическое в своем социальном напряжении гоголевское богоискательство большими кругами разошлось по русской философии. По мысли В.В. Зеньковского, оно было созвучно идее «оцерковления жизни», о которой говорил Ф.М. Достоевский, и идее «социальной теократии», о которой уже в середине ХХ века с воодушевлением писал А.В. Карташёв в «Воссоздании Святой Руси», наделяя Россию благородным и святым призванием: «явить собою лик христианского по духу и православного по стилю государства, максимально воплотить в человеческом общежитии правду Христову, которой всегда алчет и жаждет русская совесть». Но время прошло, пыл остыл. Мотив, некогда казавшийся мне таким мощным, затих в многоголосой суете текущих вопросов и таких же текущих краеведческих предпочтений в исследованиях. Затих – но не исчез…
Совсем недавно – буквально на днях – попытался описать словами дореволюционный фотоснимок, на котором запечатлена церковь Петра и Павла в Миассе, тогда в Миасском заводе: «Она словно сшивала три стихии: мирскую суету посыпанной песком площади с купеческими двухэтажными домами-магазинами, деревянными лавками и незатейливыми крестьянскими подводами, величественную красоту поросшего лесом горного хребта и синюю гладь свободного неба, которую пронзала своим позолоченным шпилем…» Написал и почувствовал, что все это, на самом деле, уже звучало не раз в письмах уральских путешественников. «По горам виднеются заводы: белая церковь с чугунною решеткою на синем фоне сосновых лесов, вокруг нее разбросан чуть ли не целый городок, аккуратные домики с тесовыми крышами, прямые улицы, вдали доменная печь, массы красноватой руды вокруг нее, - вот общая их физиономия». Так писал П.А. Кропоткин в «Письмах из Восточной Сибири». До него Петр Симон Паллас так описывал, например, Кыштымский завод: «Домы построены на северо-восточном берегу пруда без порядку, и число оных до трёхсот простирается. Воздвигается подле пруда далее к востоку новая, высокой башнею украшенная двухрамная каменная церковь, от жильев стоит отдалённо». «Среди деревянных, темных, покрытых соломой, часто жалких хижин сияет белизной обыкновенно каменный, выбеленный, высокий, по возможности затейливой архитектуры, с высокими куполами и золочеными крестами храм. Один взгляд, брошенный крестьянином на свою церковь, уже подымает его дух и освобождает от «власти темной земли», рыться в которой он обречен всю жизнь». А это уже рука Антона Владимировича Карташёва, историка и философа, автора «Очерков по истории русской церкви» и «Вселенских соборов», последнего обер-прокурора Святейшего синода и профессора Свято-Сергиевского православного богословского института в Париже. Запечатленный им образ церкви над темными крышами – «доступного пути к небу» – образ не только собирательный. Это образ личный, привязанный детской памятью к конкретному месту, словно приписной крестьянин к горному заводу, - к Кыштыму. Именно здесь, в Кыштымском заводе Екатеринбургского уезда Пермской губернии 11 июля 1875 года и родился А.В. Карташёв. Именно здесь, в Кыштымском заводе, прошло его раннее детство – первые пять лет, пока семья не переехала в Екатеринбург.
* * * Биографу свойственно мифологизировать детство своего героя, возводить его к идеальному миру, придавать ему статус архетипа или начала личной вселенной, микрокосма, «места, откуда всё». В этом плане я не оригинален и легко могу объявить маленький провинциальный Кыштым с его старой демидовской церковью Сошествия Святого Духа на Апостолов одной из «констант» философского творчества А.В. Карташёва. Не остановит даже то, что в его сочинениях нет каких-либо детских ассоциаций или воспоминаний – все «родовое и раннее» легко умещается в три абзаца его собственноручной биографии, к тому же написанной от третьего лица в начале 1950-х годов. Но этого достаточно, чтобы почувствовать – Кыштым и горнозаводской Урал жили в нем всегда. Есть смысл привести этот фрагмент практически дословно:
«Кыштым – это уральский горный завод, население которого со времен Петра Великого составилось из переселенцев из центральной России. Семьи со стороны отца и матери были из крепостных крестьян туляков, получивших на Урале звание «горнозаводских рабочих». Работая юридически в крепостном состоянии на разнообразных ролях от чернорабочего до управителя завода, население имело от своих владельцев еще и родовые земельные наделы (так называемые «посессионные») с пахотой, выгоном и лесом. Уровень жизни был примитивный, но существование безбедное. Прадед Карташёв был управителем завода, дед – помощником казначея, и отец (род. в А.В. рано «самоопределился» на Церковь и уже восьми с половиной лет посвящен был в стихарь старым епископом Екатеринбургским Нафанаилом (Леандровым), из вдовых протоиереев, очень любившим детей. Он и указал семье на Духовное училище. По окончании его в 1888-ом году А.В. поехал в Пермскую Духовную Семинарию. По окончании семинарии в 1894-м году, был послан на казенный счет в Санкт-Петербургскую Духовную Академию. Кончив Академию в 1899-м году, был оставлен при кафедре Истории Русской Церкви. Лишь после этого, по ходатайству Академии, особым постановлением Кыштымское Волостное Правление вычеркнуло А.В. из списков «податного сословия» и перестало требовать уплаты крестьянской подати…»
* * * В этих трех абзацах много примечательных деталей – если читать в том числе и между строк – как для понимания личности А.В. Карташёва, так и для узнавания истории самого Кыштыма, которая до сих пор подается сквозь идеологическую призму нещадной эксплуатации и беспросветного унижения мастерового сословия. Кыштымское «продвижение» дедов-прадедов – предмет особой гордости А.В. Карташёва; а на рубеже XIX-XX веков еще и своего рода самоидентификация целого поколения self-made man, рожденного после отмены крепостного права, - манифестация людей, которые сделали себя сами. Биограф Николай Зернов подчеркивает, что «среди вождей русского религиозного возрождения XX века А.В. Карташёв был единственным, кто вышел из крестьянской среды, не принадлежал к ордену интеллигенции, но сыграл значительную роль в государственной жизни России». Русский историк и философ словно повторял «кыштымское восхождение», пусть и на другом поприще. Детский образ Кыштыма становился символом самой возможности «дотянуться до неба» - даже с оговорками насчет «тьмы крепостной зависимости» и «состояния раба». Сегодня невозможно установить, когда и в каком колене тульские крепостные крестьяне Карташёвы попали на Урал и кто их сюда перевез. Возможно, что они были выходцами из демидовской волны середины 1750-60 годов, когда Никита Никитович Демидов строил Верхний и Нижний Кыштымские заводы и ему нужны были рабочие руки. Но очевидно, что взлет Карташёвых приходится на времена «жгучего старообрядца» Л.И. Расторгуева и «кыштымского зверя» Г.Ф. Зотова, которые владели заводами в первой половине XIX века. Карташёвы действительно были крепкими и даровитыми людьми, на которых держалась уральская промышленность и которые были способны к самообразованию. Должность «управителя завода», которую занимал прадед, в современном прочтении вполне соответствует «исполнительному директору» или «директору по производству»; дедовская должность «помощника казначея» в принципе не нуждается в комментарии. Деньги у Карташёвых были, и они находили им рачительное применение: «инвестировали в детей». Хорошее образование стоит денег (к чему мы сегодня и возвращаемся). Примечательна запись насчет отца, заставшего и прошедшего курс Николаевской двуклассной министерской школы. Эти школы, хотя и относились к системе начального образования, имели более высокий статус, чем приходские школы. В России их было немного – чуть меньше четырех тысяч на всю огромную империю. Размещались они, в основном, в уездных городах, к каким Кыштымский завод не относился. Отец А.В. Карташёва, скорее всего, учился в Екатеринбурге, затем вернулся в Кыштым, где в 1865 году, уже будучи «свободным человеком», устроился на земскую службу. Как отмечает Н. Зернов, Карташёвы понимали ценность образования и упорно хотели «выйти в люди». Едва появилась реальная финансовая возможность перебраться в Екатеринбург, семья сделала это, отправившись на рубеже 1870-80-х годов за лучшими перспективами для детей и целиком погрузившись в городскую жизнь. «Вместе с тем они не отрывались от родной почвы, оставаясь патриархальной, православной семьей, чтившей Царя-Освободителя и преданной монархии». Вот только родная почва – «тульско-кыштымская» - была особенной…
* * * Писатель и биограф Николай Зернов, опубликовавший свою работу о А.А. Карташёве в 1974 году в Париже, словно извиняясь, пишет: «Карташёвы не были старообрядцами». Но одновременно относит их к тем людям, которые «понимали и свято хранили московскую культуру, загнанную в подполье Петром I». Вообще, на горнозаводском Урале решать этот вопрос: «был или не был» - то же, что гадать на кофейной гуще. Старообрядческую закваску здесь вкусили все. Карташёвы действительно могли и не быть староверами, но Кыштым-то от этого старообрядческим быть не перестал, и сам дух древлего православия проникал под кожу, проецировался и на быт, и на обряд, и на производство. Д.Н. Мамин-Сибиряк верно отмечал, что «все заводское дело на Урале было поставлено раскольничьими руками». Староверы составили основу горнозаводского края и обеспечили его экономическую стабильность благодаря своей расчетливости, основательному знанию дела, осторожности в торговых предприятиях, враждебному отношению к модной роскоши, бережливости и чуткому отношению к накопленным капиталам. Ревнителей древлего православия, уходивших в скиты, здесь тоже особо не преследовали, хотя иногда для острастки устраивали показательные рейды по глухим таежным местам. Во всем действовал здравый смысл и прагматичный расчет – людей, способных что-либо делать и делать это хорошо, нужно беречь. В середине XIX веке многие старообрядцы формально перешли в единоверие, приняв это как лучший компромисс между своим делом, укладом жизни и новой государственной николаевской политикой, возобновившей гонения на старообрядцев. В ежедневной тяжелой заводской работе среди суровой уральской природы, что само по себе диктовало жесткие условия выживания, не было резона «отвлекаться» на мирские притязания светской власти – важнее следовать апостольским наставлениям: совершать течение жизни, сохранять веру и подвизаться добрым подвигом. Стоит думать, что Карташёвы-старшие, находясь на высоких должностях при владельцах-староверах, даже официально не числясь в расколе, совершали свой жизненный путь в общем для «горнозаводского православия» русле: с «приглядом» на тех и на других. А среди обязанностей деда Карташёва, помощника заводского казначея, наверняка появилась и статья расходов на строительство на берегу пруда рядом с Верхне-Кыштымским заводом Свято-Троицкой церкви – единоверческого храма, построенного по инициативе заводчиков Зотовых всего за три года и освященного в 1849 году. Свято-Троицкий приход официально был утвержден как единоверческий приход, то есть в него вошли верующие, отпавшие от православия, но потом пожелавшие оставить раскол и присоединиться к православной церкви на правах единоверия. Также предположим, что и маленький Антон Карташёв мог быть в этом храме…
* * * В «Очерках по истории русской церкви» тема раскола, естественно, зазвучит со всей напряженностью. Но для А.В. Карташёва старообрядчество было не только предметом чистого исторического исследования, отстраненного и холодного, скрупулезно фиксирующего череду событий. Едва речь заходила о бытийственных и религиозных смыслах в действиях староверов, их чаяниях и надеждах, Карташёв загорался, словно касался чего-то очень личного. В 1960 году протоиерей Василий Зеньковский в прощальном слове памяти А.В. Карташёва особенно отметит его обобщающую статью о расколе, которая вышла еще на заре русской эмиграции в 1925 году в «Сборнике статей, посвященных П.Б. Струве», - «Смысл старообрядчества». «В этой статье помимо глубокой эрудиции, мы находим целый ряд замечательных характеристик раскола и его разных течений. Я не преувеличу, если скажу, что на этой статье легла печать гениальности… Карташев, вообще, писал превосходно; кто-то удачно сказал о нем, что у него «золотое перо». Обширные знания, тонкость анализов, а главное, умение чувствовать самую «суть» изучаемых исторических явлений, характерны для А.В., а за всем этим стояла его глубокая и живая религиозность…» Вопрос, который А.В. Карташёв вынес в постановку проблемы, волновал не его одного. «Есть неразгаданная проблема русского религиозного сознания. Почему самое патетическое явление русской церковной жизни, подлинно народное религиозное движение XVII века, свелось к фанатическому стоянию за «старый» обряд, т. е. за кажущийся пустяк? «Умру за батюшку аз!» – завопил православный русский, когда сама власть церковная тронула «единый аз», и пошел умирать на костры и на еще большую трагедию: на разрыв с церковью…» Многие объяснения А.В. Карташёв отверг сразу – например, в части того, что «русский дух не дорос до уровня настоящего христианства по недостатку просвещения», а фанатичное следование старому обряду оказалось выражением «скудоумия», явлением «невысокого культурного качества и в интеллектуальном, и в религиозном отношениях». Кыштым его детства давал обратные примеры – люди были умны, образованны, сильны духом и сами «связывали себе законы божественных писаний». Горнозаводской край жил не противопоставлением, а сопоставлением религиозного опыта, выплавляя в своих домнах особый «венец правды», где мерилом человека были конкретные дела, без которых «вера мертва». Подавляющее большинство «официального» священничества предпочло «крестовому походу против раскола» здравое и прагматичное признание права староверов на свое обустройство горнозаводского мира – никто не топтал друг у друга небеса.
* * * «Насколько я знаю общую историю религий, нет даже и на ее широком поле такого крупного религиозного движения, которое, так сказать, сокрушило бы свою голову об обряд», - писал А.В. Карташёв, понимая, что суть раскола, его внутренняя энергия имела иные истоки и источники. И дело не только в отношениях между «догматом» и «обрядом», которые, большей частью, являлись предметом богословских споров: соответствие дарует животворящее умиротворение, несоответствие – животворящий бунт. Как историк церкви, А.В. Карташёв посвятил немало страниц изучению ересей, различных течений в православии, отмечая, что именно «субъективная призма человеческого духа, различно преломляющая вдохновения Святого Духа в разных лицах, в разных народах и в разные времена, придает Божественному Откровению человеческую плоть и кровь». Слово Божие, явленное в Евангелиях, каждый слышит по-своему, и в этом многообразии кроется неиссякаемый источник духовного творчества и религиозного осмысления. Отними у человека возможность по-своему слышать Слово Господне, увязывая Его эхо с земным прагматичным обрядом, движением жизни, наделяя сакральным смыслом даже малую «обиходную вещь», - значит отказать ему в религиозном опыте вообще, пустить кровь из его метафизических сухожилий, прорастить в ушах бананы – ибо зачем слушать, если не слышать? К XVII веку, преодолевая внутренние противоречия и «еретические смущения», переваривая «крещение Ордой», ища противоядие смуте, пытаясь сохранить не так давно (по историческим меркам) обретенные небесные идеалы, русское религиозное сознание жило пафосом и «идеей Третьего Рима и мировой миссии хранения чистой истины Православия», стремилось вознестись в небеса и разогнать тучи руками. Но вместо этого столкнулось с собственными же гранитными скалами государственного установления и церковного ригоризма, оказалось птицей, подстреленной на взлете. Тысячи православных постарели в одночасье, стали дедами, что «рубили сруб горючий и пели о своем Христе». «Произошло кровоизлияние из русской церкви» - она потеряла драгоценную энергию религиозного творчества, которой была проникнута история Святой Руси. А.В. Карташёв не раз подчеркнет, что старообрядчество «является лишь по вине церковной власти формальным вывихом в церковном организме, по существу же пароксизмом самой характерной и ценной черты православно-кафолической религиозности русского народа». Народ же лечил это «вывих» сам – мазями, снадобьями, листом березового веника в жаркой бане, лиственничной щепой, выскользнувшей из-под кержацкого топора, и бесконечным трудом, где в редких просветах являлось ему утраченное небо.
* * * А.В. Карташёв не был одинок в оценке старообрядчества как реакции на утрату «чего-то большего». Протоиерей Г. Флоровский, в частности, писал: «Ведь только быт и обряд теперь остаются, когда благодать отходит и тайны оскудевают. Все становится в зависимость от дел, ибо только дела и возможны. Отсюда эта неожиданная активность раскола в мирских делах, эта истовость в быту... раскол стремится своим человеческим усердием как-то возместить уход благодати». Именно это «возмещение» утраченной благодати через свой труд, через свой капитал, «легализованный» в конце XIX века в именах Морозовых, Рябушинских, Шибаевых, Гучковых и других, стало тем цементом, на котором была замешана почти вся горнозаводская промышленность, начиная с демидовских времен. Изыми его – и никакого бы «индустриального чуда» на Урале не произошло. Даже «показное» богатство Екатеринбурга, административного центра горных заводов, воплощенное, к примеру, в дворце Расторгуевых-Харитоновых, имело скопческий характер, подчеркивая не транжирство, но статусность владельцев, которым удалось, в том числе сотнями других рук, вцепиться в уральский гранит, добираясь до золотых жил. Писатель Алексей Иванов, пытаясь нащупать нерв горнозаводской цивилизации, не случайно заговорил об особом отношении к труду. Горные заводы словно становились квинтэссенцией «общего дела», которое нивелировало происхождение, национальность, вероисповедание, социальный статус, разбойничье или беглое прошлое, и оценивало человека по результату труда. Считая труд благодатью Божьей, те же староверы не позволяли «транжирить» его результаты – они вели воздержанный образ жизни и не пропивали божью благодать. А.В. Карташёв использует очень точные слова, описывая кыштымский быт: «Уровень жизни был примитивный, но существование безбедное». Но с Кыштыма никто и не требовал столичных благ цивилизации и потребительского распутства! Горнозаводской городской быт был функционален и самодостаточен. А.В. Карташёв также это подчеркивает, вспоминая о родовых земельных наделах посессионных крестьян с собственной пахотой, выгоном для скота и лесом, дарившим свои разносолы. В «начальствующем» Екатеринбурге и губернской Перми, где А.В. Карташёв учился в духовной семинарии, подобного простора уже не было, хотя и здесь многое было сшито прочными горнозаводскими стежками.
* * * Кыштым второй половины XIX века – это достаточно добротный город. Он был четко спланирован, сориентирован на заводскую плотину и базарную площадь. Пока, в детские годы будущего обер-прокурора Синода, Кыштым не мог похвастать обилием каменных домов – «блистали» лишь перестроенная демидовская усадьба, заводские цеха да здание госпиталя на другом берегу пруда. Зато радовал глаза деревянный дом управляющего Г.В. Дружинина на острове - все бревна одного диаметра, тщательного отёса, обработанные растворами от возгорания и жуков-вредителей. Дом был в два этажа с нарядным крыльцом и фигурными балясинами, поддерживающими крышу с резным карнизом. На окнах – массивные резные наличники в традиционном русском стиле. Другие дома были проще, но и они строились на высоком каменном фундаменте из соснового «кондового леса», который рос на сухих местах и дольше не подвергался гниению – поэтому и выглядели основательно, а за двустворчатыми, по-кыштымски крытыми воротами скрывалось ухоженное подворье. Домашней утвари тоже было много: всевозможные железные котлы, горшки, ополовники, безмены, медные чашки, блюда, стаканы, чарки, сковородки, тазы, подносы, медные дойники, рукомойники, утюги, чернильницы, сундуки, окованные железом. И над всем этим мирским богатством сияла частичка храмовой божественной красоты, которую русский человек старательно переносил в свой дом. «В древней России почти каждый зажиточный человек имел свою домовую церковь; каждый крестьянин имеет свой «красный угол», наполненный иконами, - писал позднее А.В. Карташёв, вспоминая в том числе и уральский горнозаводской быт. - Всякий, входящий в дом, сначала сделает три поклона с крестным знамением иконам и лишь после этого по-светски поздоровается с хозяевами». Из этих бесконечных атомарных «малых величин», собственно, и складывалась первая детская вселенная – ощущение, созерцание быта и всего, что над ним. Затем, по прошествии лет, житейская функциональность – «чем проще, тем надежнее» - определилась А.В. Карташёвым как «примитивность», а многообразие предметов, вкусов, запахов, шорохов, цвета и света – как «безбедность».
* * * Детская память Карташёва была особенно цепкой – впечатления острой иглой чертили по душе и оставались в сердце. Антон Владимирович сам отмечал это, когда говорил, что очень рано «самоопределился на Церковь», будучи зачарован красотой церковных служб. «Там, в церкви, все отличное от обыденного. Там свет, сияние, позолота, серебро, парча, ценные камни, множество лампад, свеч, паникадил. Там только особые «священные» материи, священные рисунки и краски, «священные» запахи, «священные» напевы и голоса. Чтобы ничто не напоминало о земном…» Первые впечатления, как правило, зароняются в душу с малых лет. Его посвящение в стихарь в возрасте восьми годов также не произошло в одночасье – белоснежное богослужебное одеяние нужно было заработать: усердием, прилежанием, знанием молитв, календаря церковной службы, умением читать. Стоит думать, что и епископ Екатеринбургский Нафанаил находил в душе воспитанника не дикую целину, а благодатное поле, по которому уже прошелся плуг благочестивого обряда. И произошло это в Кыштыме…
Одним из первых впечатлений была Старая церковь, построенная еще Демидовыми – чуть в отдалении от завода, на острове, соединенным мостами. Поэтому путь к ней был не так прост. У нее была своя особенность: церковь построили в два этажа, и для глухой провинции она получилась на редкость нарядной и величавой. Каждый апартамент получил свое имя: верхний этаж – в честь Сошествия Святого Духа на Апостолов, а нижний стал называться во имя Усекновения главы пророка и Крестителя Господня Иоанна Предтечи. Верхний этаж храма не отапливался, и службы там велись в летний период. Зато нижний – небольшой и теплый – действовал круглый год. В таком же конструктивном ключе – в два этажа – строился и большой храм Рождества Христова. Только размах был совершенно другим. Еще в 1848 году для строительства храма жители выбрали самую высокую точку на Верхнем Кыштыме, с которой открывался живописный вид на усадьбу заводчиков, Верхне-Кыштымский пруд и синеющие вдали вершины Сугомака и Егозы. Построили новый храм быстро – всего за девять лет, и к 1857 году – к столетию Кыштыма – в небо на высоту По свидетельству епископа Екатеринбургского и Ирбитского Митрофана внешний вид Христорождественского храма был великолепен. Высокие многоколонные стены, покрашенные белой известью, вместе с многочисленными блестящими окнами и огромными железными вратами устремлены ввысь. Ее посеребренные неярким октябрьским солнцем «луковицы» с большими крестами над колокольней словно парили над поселком. Прочная высокая узорная железная ограда на каменном фундаменте, солидные ворота с западной и северной сторон, маленькие иконы над воротами – все это внушало прохожим «радостную лепоту» и «божию благодать»… Это была та самая дорога в небо, о которой писал А.В. Карташёв, - храм, возвышающий душу человека к Богу.
В годы его раннего детства Христорождественский храм внутри был наполнен… строительными лесами. Стараясь сделать все основательно, добиваясь, чтобы внутреннее убранство храма соответствовало его внешнему образу, строители и живописцы работали медленно – роспись храма затянулась на десятилетия. Стенная живопись святых картин и орнаменты исполнялись Московскою придворною художественною мастерской Якова Ефимовича Епанечникова, который принадлежал к числу наиболее известных московских мастеров, был автором монументальных росписей в храмах Москвы и Подмосковья и имел звание «поставщик двора Его Императорского Величества». Старая Духосошествиевская церковь была проще, но и здесь чувствовалась основательность кисти богомазов Богатыревых – храм словно был наполнен небесной синью, с которой вглядывались в лица прихожан Святые Апостолы. Позднее, в статье «Русское Христианство» А.В. Карташёв напишет, что «русский человек страдает в церкви от бедности, от недостатка икон. Его удовлетворяет только церковь, расписанная целиком стенной живописью и увешанная иконами, не говоря об иконостасе. Он хочет, чтобы каждая точка церковных стен говорила о небе. Он хочет быть сплошь окруженным Херувимами, Серафимами, всеми небесными силами, патриархами, пророками, апостолами, мучениками и всеми святыми… /чтобы почувствовать/, как много у него «родственников по плоти» на небе, как он может не отчаиваться в спасении и дерзать в их «человеческом» окружении быть «в гостях у Бога».
Отметит А.В. Карташёв и еще одну особенность: «Русский человек не любит в одиночестве подходить к Богу». Даже к монастырским стенам, где все – молитва, аскеза и служба, он тянется как духовной общности, способной очистить его от грязи житейской. Эта «неодинокая сопричастность» божественного и человеческого созвучна старообрядческому богомолью в затерянных скитах на Сунгуле и Тургояке, у Юрмы и на Киалиме. Она неизбежно присутствует в каждом жесте и в каждом звуке Божественной литургии, плывущей под расписными сводами православного храма, плывущей между икон, которые, по А.В. Карташёву, имеют в глазах русского человека особый смысл – «делают невидимую церковь видимой». Да и в само церковное пение, сплетенное с могучим звоном колоколов, он вложил столько искусства и природной силы, что оно стало подобным иконе… Епископ Кассиан (Безобразов), который познакомился с А.В. Карташёвым еще в 1914 году в стенах Петербургской Публичной библиотеки, много лет спустя в своем слове на 80-летие русского историка и философа попытался ответить, что в нем было самое главное – «Церковь Сергиевского подворья, и в ней Антон Владимирович, восьмидесятилетний, на клиросе студенческого хора… /куда он/ приходит раньше других и не пропускает никогда…»
* * * Однажды, еще в пору своего послеуниверситетского учительства в деревенской школе на Каслинском Урале, меня поразило чересчур вольное допущение Г.В. Плеханова в отношении М.В. Ломоносова: «Родись Ломоносов в какой-нибудь помещичьей деревне центральной России, ему, пожалуй, не пришлось бы сопровождать своего отца дальше, как от господской усадьбы до господской пашни». О том же высказался и В.В. Розанов: «Вот уж сыны севера, Петр и Ломоносов... на весь XVIII век пустившие морозца... Морозец, реализм, практичность и океаническая ширь порывов и замысла… великорусская порода без всяких общечеловеческих (космополитических) примесей, чисто русский ко всему интерес и чисто русский во всем вкус, без осложнений, без навеваний…» Горнозаводской Урал обладал статью не меньшей, чем русский Север, жестко рихтуя по своему усмотрению архетип человека, «привязывая» его к заводскому укладу, уча сообразности вещей и действий, оставаясь в памяти глубоко и надолго. Поэтому А.В. Карташёв с расстояния длиною в жизнь вспоминает, как он до двадцати пяти лет выплачивал Кыштымскому волостному правлению крестьянскую подать - «сущая мелочь», интересная более налоговому инспектору, чем биографу. Эта памятная ниточка не столько «привязывала» А.В. Карташёва к Кыштыму, сколько он «не отпускал» Кыштым от себя. Старый горнозаводской город был созвучен его идее «социальной теократии» - как образ места, где подобное возможно, как образ места, способного указать, «в каком стиле и в каком русле свойственно русскому православию идти к выполнению своих великих и вселенских задач». Это хорошо чувствуется в мыслях А.В. Карташёва о будущем православия сквозь призму старообрядчества: «Теократически полный идеал /русского православия/ – цельный, всеохватывающий, культом проникнутый, украшенный и освященный быт, в который уже «не войдет ничто нечистое и ничего уже не будет проклятого». Православная русская душа жаждет… устроения здесь на земле всей жизни «по-Божьи»… с царством земным, но «Христовым». Старообрядцы и духоборы, давшие явления сочетания веры и быта зажиточного и производственного, обнаруживают эту практическую метафизику русского православия…»
* * * Но путь любой утопии несбыточен – увы, увы… Русский философ о. Сергий Булгаков, с кем А.В. Карташёв был достаточно близок и до революции, и в эмиграции, однажды в полемике использовал неудачное сочетание: «парижское богословие» - и тем самым также «привязал к месту» последние повороты судеб русского религиозно-философского Ренессанса. Здесь, в Париже, под сенью Свято-Сергиевского подворья, еще шла «героическая работа завершения примирения /течений русского православия/ путем общения в таинствах», поиска мирного решения всех догматических разногласий. Как писал биограф Н. Зернов, А.В. Карташёв и сам считал надежды многих на восстановление потерянного единства церкви и возвращение к святорусским живительным источникам утопией, но утопией благочестивой. Ему, выходцу с горнозаводского Урала, где в ежедневных суровых трудах таилась благодать Божья, был понятен прагматичный смысл «беззаветных чаяний» и «светлых надежд на лучшую жизнь» - с каждой мыслью о божественном свете загорался в мастеровой крестьянской душе нежным бирюзовым цветом кусочек высокого неба, освещая и освящая сложившийся миропорядок. Его детский Кыштым, пропитанный трудами его прадедов и родителей и ныне оберегаемый Божьим крестом из четырех восстановленных православных церквей, тому свидетель…
январь, 2020 год
| |
| Просмотров: 927 | Комментарии: 1 | |
| Всего комментариев: 0 | |