Главная » Статьи » Забытые тайны Южного Урала » На заре Челябинской области

СОН № 2874 (часть вторая)
* * * /СНЫ СТАРОСТЫ ДАЛИЕВА/
 
Барак № 18 появился еще в самом конце 1920-х годах на волне коллективизации и раскулачивания, и вот снова оказался востребован в качестве «помещения для предварительной обработки задержанных».
 
Судя по материалам следственного дела № 2874, стоявшего лично на контроле у Берии, барак № 18 окажется своеобразным главным фигурантом обвинения. Воскрешали барак начальник управления Павел Чистов и начальник одного из отделов Иустин Ворончихин.
 
Этот барак станет страшным сном бывшего участника террористической группы контрреволюционной организации правых, начальника Учебно-боевой подготовки Челябинского «Динамо», тяжелоатлета и борца Далиева. Перед Далиевым, поставили задачу способствовать «разоружению» арестованных, то есть убеждать их писать заявления на имя следствия с признанием своей вины.
 
 
«В помощь ему, рассказывал Ю. Натансон, был выделен так называемый «актив», то есть группа арестованных. В тех случаях, когда убеждения не действовали и арестованный не признавался, Далиев уполномачивался с «согласия» всей камеры применять к этим арестованным репрессивные меры - стойку у параши, стойку на табуретке и тому подобное… В отдельных случаях стойка продолжалась несколько суток, до 5-6; были случаи, когда Далиев заставлял стоять на коленях на перекладинах перевернутой табуретки. Был случай, когда арестованному нацмену сломали позвоночник при заталкивании его в парашу…»
 
В челябинский барак заключенные – «опасный антисоветский элемент» - поступали отовсюду. По меньшей мере, из следственных материалов видно, что начальники районных отделов НКВД предпочитали «значимых» контрреволюционеров пересылать в Челябинск.
 
Вскоре «инкубационное помещение» стало приводиться в пример. «Недопустимые методы в следствии, читаем в материалах дела, впервые стали применяться в 1937 году в 3 отделе, возглавляемом тогда Луговцевым и Чередниченко. Они собирали совещания, куда приглашали сотрудников других отделов «для обмена опытом», где отчитывались о том, как они «добиваются» признания арестованных. Чистов, бывший начальник УНКВД, называл 3 отдел «злым отделом», чем работники отдела даже гордились...»
 
Через 18-й барак прошел, с приговорами на заключение в лагерях, почти весь будущий руководящий состав многих южноуральских заводов. «Расстрельные» статьи после «барачной подготовки» только за один год и только на одном ферросплавном заводе получили 98 ведущих специалистов и 5 его директоров. «Далиевская вотчина» будет стремительно свернута накануне ареста Лапшина в 1939 году, и все участники «допросов с пристрастием», камерный актив, были ликвидированы тогда же…
 
* * * /СНЫ ОТСТУПНИКА ПЕТРА КРУТОВА/
 
В последние десятилетия все чаще встречается идея о том, что в 1937-38 годах российские спецслужбы в виде НКВД как будто прекращают свое существование, превратившись в некую «огромную и всеядную машину внутреннего подавления». Но это – сны сегодняшние, а тогда сны отступников от партийного террора мало кто брался истолковывать.
 
Единственным нашумевшим уральским делом, стало самоубийство начальника нижнетагильского НКВД, который еще осенью 1935 года отказался выполнять директивы Л. Кагановича и в предсмертной записке признался, что «не может больше делать врагов».
 
 
Не могли «делать врагов» и некоторые сотрудники УНКВД по Челябинской области. Так, отказался вести дело «Церковно-сектантско-повстанческой организации» сотрудник 4 отдела УНКВД Лифатов, считая дело искусственно созданным через агентуру с подписанием протоколов под давлением. Он даже написал об этом рапорт, не оставшийся без внимания - Лифатова арестовали. В деле подшит протокол его допроса – после основательной «проработки» Лифатов на партийном собрании «признал себя виновным в том, что взял неверно под свою защиту попов…»
 
Не меньше «за отступничество» досталось и помощнику начальника 4 отдела УНКВД по Челябинской области Петру Крутову, едва ему в голову пришла совершенно безумная по тем временам идея добраться тайно в Москву и рассказать в ЦК партии о творившемся на местах беззаконии - он был арестован и избит.
 
Бессонная ночь на 29 апреля 1938 года будет ему сниться долго. «В 1 час ночи, показывал он на допросе, Лапшин с Луговцевым в сопровождении начальника тюрьмы Бессмертного зашли ко мне в камеру, и в разговоре Лапшин сказал, что получили сведения, что я - германский шпион. «Допросим тебя с пристрастием с нашатырным спиртом»…
 
В это время в комнате присутствовали: Луговцев, Ворончихин, Кадкин, Шашкин, Полевик (весь руководящий состав УНКВД. – В.Л., О.В.). Шашкин набросил мне на голову одеяло, повалил на пол… первыми начали избивать меня круглой резинкой Ворончихин и Кадкин. Во время этого избиения я несколько раз терял сознание, меня приводили в сознание при помощи нашатырного спирта, задавали несколько вопросов и снова избивали.
 
Били меня всего, даже Ворончихин бил по голым пяткам, вследствие чего ноги опухли, и я не мог встать. Кадкин запускал мне под ребра палец, требуя признания. В камеру я был уведен под руки, причем, было запрещено вызывать мне врача и водить меня в баню...»
 
Насилие вернется бумерангом – чуть позднее будут бить и Лапшина, и Луговцева, и достаточно жестоко.
 
В феврале 1940 года Лапшин откажется от всех, ранее данных показаний, окончательно осознав, что ничего иного, кроме расстрела, не будет: «Сплошное недоверие, угрозы и применение методов физического воздействия привело меня на путь к утверждению того, в чем я совершенно не уверен. Дал я эти показания, если можно так выразиться, в состоянии невменяемости...»
 
* * * /СНЫ СЕРЖАНТА ДУБИНИНА/
 
Трагедия 1937 года – сон целого народа, только-только выбравшегося из какой-то подворотни, только-только примерившего новый френч, только-только обмывшего первую звездочку на погонах. Волна репрессий – не «кремлевская волна». Террор произрастал из глубины…
 
Л.П. Берия
 
Маленькому сержанту Дубинину, только-только сунувшему нос в парадную дверь областного УНКВД, снился свой собственный рапорт, поданный уже на имя нового начальника Управления Сошникова. Мы бы пересказали этот сон полностью – даже с сохранением стиля оригинала.
 
«Я имею сообщить вам следующее: По прибытии в марте 1937 г. в Челябинское УНКВД, я был направлен в 4 отдел, который возглавлял Лапшин. По моему желанию он дал мне объект эсеров и троцкистов, по которым, кстати сказать, не было никакой агентурной работы с 1935 года. Я с большим желанием взялся за учет эсеров по городу и за выявление архивной агентуры по ним. В течение месяца я поставил неплохо учет по городу и поднял из архива 8 агентов, среди которых 4 человека были ценные агенты…
 
Несмотря на большую важность этой работы… мои неоднократные представления на арест целого ряда эсеров (фамилии не помню) в Челябинске, несмотря на очевидную достаточность материалов, Лапшиным и его помощником Крутовым отклонялись. Из составленного мною списка на перлюстрацию, Крутов вычеркнул эсеров, работающих в пожарной охране и «Динамо» (фамилии их не помню).
 
Что бы я не делал, Крутовым признавалось непригодным, а Лапшин его поддерживал. Обо всем этом я весной 1937 года написал в президиум партсобрания. Это заявление было там, по моим наблюдениям, прочитано Блатом, Лапшиным, Луговцевым и впоследствии оно «затерялось», его никто «не помнит», и так исчезло, а меня после этого партсобрания освободили от обслуживания эсеров, и я использовался на побегушках, кто куда пошлет…»
 
Нужно лишь почувствовать эту почти детскую обиду! За что разгневался сержант Дубинин на начальника Лапшина, что поставил ему в вину? По сути, Лапшину инкриминируется то, что он «не пропустил» списки на арест – «недорасстрелял врагов». Крутов обвинен в том, что браковал следственные дела сержанта и тем самым «уводил из-под статьи» десятки людей. Партком «затерял» список - и злополучные эсеры остались на свободе...
 
Отдавал ли сержант себе отчет в сути обвинений? Кто же отдает себе отчет во сне…
 
Но «опыт» подсказывал: Чистов, к примеру, заработал свои дивиденды на деле Князева, Лапшин - на деле первого секретаря Челябинского обкома партии Кузьмы Рындина; теперь и его черед...
 
«На основе подхалимства и угодничества, писал Дубинин, было построено продвижение по службе не только уже перечисленных, но и других, как, например, Лактионова - любимчика Лапшина и Истомина - задушевного друга Луговцева. Поэтому я считаю, что к последним тоже нужно присмотреться, так как в отношении их не совсем лестные отзывы у товарищей по работе, особенно в отношении Истомина, который, между прочим, ведет себя так, что на общих партсобраниях никогда не показывает свое политлицо, так как не выступает...»
 
Вот, собственно, и донос, как обратная сторона «репрессивного творчества». Не случайно вторую половину 1930-х годов называют эпохой карьер, эпохой невероятных продвижений - по головам и судьбам. Слишком многие воспринимали происходящее как некий шанс, который дается раз в жизни, -- в виде новых ромбов на петлицах, в виде квартир и спецобслуживания…
 
Этот сержантский документ тем и страшен, что он именно сержантский - так мыслила молодая поросль, если и не целиком, то в значительной своей части. Ну не завершится 1937 год 1937 годом! – достаточно вспомнить депортации целых народов, например...
 
* * * /СНЫ ФАДДЕЯ ЛУГОВЦЕВА/
 
Из всего следственного дела № 2874 больше всех пострадали от жирного и властного черного карандаша Берии, отмечавшего «самое главное», протоколы допросов Фаддея Луговцева, первого заместителя начальника Челябинского УНКВД Лапшина.
 
На очных ставках Луговцев сцепился со своим бывшим начальником по поводу дела о белоказачьей офицерской организации, по которому было расстреляно свыше 300 человек. Так, Лапшин говорил, что во главе этой был поставлен секретный осведомитель Кокарев.
 
Луговцев опровергает: «Я не знаю, на основе чего Лапшин предполагает возможность фальсификации дел на белогвардейскую повстанческую организацию. Кокарев действительно был агентом, но по заявлению лиц, которые с ним работали, являлся главным двурушником, за что и был арестован. У меня нет никаких данных считать, что это дело было фальсификационным. Я отвечаю за те преступления, которые имели место по Челябинской области, но ни одного из них я сознательно не делал».
 
Кто из них действительно говорит правду, сейчас уже установить невозможно…
 
Сотрудники Челябинского УНКВД
 
Один абзац протокола Берию поразил – он даже поставил своим карандашом восклицательный знак. «Все факты, которые изложил в показаниях Лапшин, показывал Луговцев, соответствуют действительности. Соответствует действительности также и моя роль в этом. Но, делая все это, я не считал, что совершаю преступление против партии и советских законов. Тот подход к арестованным, который характеризовал Лапшин, по существу был преподан сверху, когда оперативными директивами предлагалось в чрезвычайно короткий срок арестовать перебежчиков, харбинцев и эсеров. Наличие этих директив и вызвало такой подход к арестам. Я лично иначе и не мог рассуждать в то время…»
 
«Я не считал, что совершаю преступление» - именно в этом и суть 1937 года…
 
Луговцев держался на допросах не столько стойко, сколько злобно, не понимая и не принимая своего ареста. Следователи пытались получить с него признания в «нарушении социалистической законности». Вспомнили, проснувшись, или уснули, чтобы забыться?
 
Луговцев отвечал: «Я сознательно ни в одном случае революционную законность не нарушал. Те факты нарушения революционной законности, которые имели место, были вызваны обстановкой и объемом работ... Со второй половины 1937 года имели место извращенные методы следствия. Но фальсификацией следственных дел я не занимался». Следователь ему не верил - «Вы говорите неправду...»
 
Нет, Луговцев не лгал - по меньшей мере, в той части своих показаний, которые касались его убеждений. Да и лгать ему не было особого смысла - на одном из допросов (26 февраля 1940 года) он уже со злостью произнес: «Так как вопрос о моем деле уже решен, считаю, что мне нет никакого смысла утаивать и скрывать. Я должен рассказать все, как было...»
 
Он и рассказывал, иногда срываясь: не мог понять, почему же он, представитель власти, призванный очистить область от всевозможной контрреволюционной заразы, должен лебезить перед каким-нибудь антисоветчиком.
 
Так, Луговцев подробно рассказывал, как «применялись физические меры воздействия» к арестованному Гусихину: «Гусихину было предложено поднять рубашку, опустить брюки, лечь на диван, потом ему на голое тело была положена мокрая тряпка и сырой гибкой палкой ему наносились удары. Гусихин несколько раз, якобы, терял сознание, но нашатырный спирт и холодная вода быстро приводила его в чувство. После того, когда Гусихин заявил, что признает себя целиком виновным и будет давать показания, применение мер было прекращено...»
 
В заключении же допроса буквально вспылил: «Правильно Гусихину была применена такая мера, так как он, по-моему, безусловно, являлся сволочью и врагом, а с ними только так и надо поступать...» Все. Это единственный и самый важный аргумент целой эпохи, тот самый злополучный обух, который плетью не перешибешь...
 
25 сентября 1940 года приговор Военного Трибунала войск НКВД Уральского Округа в отношении осужденных к расстрелу Лапшина Федора Георгиевича и Луговцева Фаддея Климентьевича был приведен в исполнение…
 
* * * /БЕССОННОЕ ПОСЛЕСЛОВИЕ/
 
Делать заметки на полях большого террора очень сложно. И не только потому, что «человеческий материал» слишком трагичен, а сердце так не склонно к этике жестокости.
 
Но страшит другое – мы словно засыпаем снова, сделав козлами отпущения кремлевских призраков, ставших чем-то вроде морфина. Нам достаточно, что мы назвали большевизм кровавой ошибкой истории и издевательством над целым народом.
 
В последнем мы настолько уверены, что даже не пытаемся задать элементарный вопрос: а кто, собственно, издевался? Может быть, откуда-то прилетели инопланетяне и принялись «ететь» русский народ? Или вожди коммунистической партии специально приезжали в затерянную богом уральскую тмутаракань и чинили свои зверства?
 
Ничуть. Большевизм вышел сам собой – народ выпорол самого себя, вдохновенно, творчески, в новом религиозном порыве, в экзальтации, с упоением, «пифически и оргиастически», как сказал бы В.В. Розанов.
 
Не дает уснуть безумный и правдивый в своей провинциальной глубине сержантский рапорт, этот песок под ногами, мусор истории, мелочь, былинка на ветру, ничтожность, цвет полевой, бумажка, за которую историк, идущий по следам сильных мира сего, не даст и гроша. Поэтому и нет книг, написанных ночью во время бессонницы…
 
Вячеслав ЛЮТОВ, Олег ВЕПРЕВ
Апрель, 2003 Челябинск
Категория: На заре Челябинской области | Добавил: кузнец (16.03.2010)
Просмотров: 1117 | Рейтинг: 0.0/0
Всего комментариев: 0
Имя *:
Email *:
Код *: