«Не приведи бог видеть русский бунт - бессмысленный и беспощадный», - эта классическая пушкинская формула, знакомая каждому из нас с детства, давно стала обычным стереотипом, который уже, похоже, не поддается ни осмыслению, ни сомнению. Между тем, мастерство гения - это не «точеные» формулы, которые укладываются в голову, как кирпич в стену, а именно мастерство лукавства, тайнопись значений и смыслов.

 

Пушкин с «русским бунтом» лукавил. Если образ неуправляемой народной стихии и образ такого же неуправляемого в своем диком невежестве крестьянина, привыкшего рубить топором, колоть вилами и пускать «красного петуха», еще имел место в пределах «помещичьей усадьбы» средней полосы России, то на Урале ситуация была принципиально иной - все было обдумано, осмыслено и просчитано.

 

«Приписной» Урал, этот особый «этнос», сложившийся подобно американскому континенту, принявшему всех отовсюду, был невероятно разношерстным по своему составу. Но он лишь отчасти формировался из разного сброда и «подлого люда», поэтому Пушкин не совсем прав, когда, к примеру, называет пугачевцев «сволочью» и сводит их под одну гребенку. Здесь были самые разные люди, многие из которых, в силу своего мастерства, знаний и опыта, вполне имели «государственную ценность».

 

Многоликость населения, по мере развития горных заводов, не стала взрывоопасной смесью (в отличие от недовольства жизнью, какое бывает во все эпохи и у всех народов) – производство выравнивало, нивелировало людей разных сословий и маргинальных групп. Это особенно будет заметно в крестьянской войне 1773-74 годов, когда на поверку не окажется единого пугачевского войска, а будут лишь крупные отряды, каждый со своим характером – «степным», «поволжским», «башкирским», «горнозаводским», наиболее организованным.

 

 

Стоит отметить, что каких-либо особых волнений на заводском Урале до 1760 года отмечено не было. Это, в принципе, объяснимо - заводские крестьяне и рабочий люд притирались между собой, сплачивались, связывались семейными узами, занимали свои профессиональные ниши, формировали капитал. Между тем, наш уральский «приписной этнос» всегда помнил свою обособленность - по меньшей мере, от закона.

 

Единственной самозащитой горнозаводского населения становился феномен «государства в государстве», на что исследователи не раз обращали внимание. Отсюда и совершенно иной характер волнений, настолько несвойственный помещичьей России, что даже стало уместным говорить об отсутствии на Урале крепостных крестьян как таковых. Отсюда, кстати, и особое восприятие уральских событий Екатериной II - императрица пожелала поставить их в один ряд с войнами в Польше и Турции.

 

Императрица совершенно точно определила для себя характерную особенность волнений на заводском Урале – в них не было ни сумасбродства, ни безрассудства, которые легко прижигались раскаленной картечью карательных отрядов; но уральский приписной люд имел способность к самоорганизации. Околозаводской, производственно-крестьянский образ жизни заставлял мыслить иначе и творить свой «социум на особицу».

 

 Наконец, характерной чертой станет отношение к пугачевскому восстанию горнозаводского Севера и Юга. Тагильский куст, к примеру, не выказал особой симпатии к повстанцам. Старые уральские заводы уже имели свою историю, быт заводчан во многом сложился, устоялся – им было, что терять. Заводской Южный Урал только отстроился, а потому напряжение первого «индустриального двадцатилетия» искало выход.

 

И нашло – в виде перехода под юрисдикцию Пугачева. Впрочем, справедливости ради заметим, что в Тагильской заводской империи психологическое давление тоже было сброшено – только на десятилетие раньше, в 1762-63 годах. Заводские волнения 1762-63 годов стали своеобразным уральским «подарком» Екатерине II, только-только восшедшей на русский престол. Она не забудет об этом и в пору своих мемуаров и напишет: «Россия только что вышла из обременительной войны... Финансы были истощены. Армии не было уплочено за 8 месяцев... Восстало около двухсот тысяч крестьян, частью работавших на заводах, частью принадлежавших монастырям».

 

Провести следствие по локальным бунтам на Урале молодая Екатерина поручила вести специальной комиссии во главе с генералом А. Бибиковым, героем Семилетней войны, и с князем А. Вяземским, впоследствии обер-прокурором сената.

 

 

Волнения 1762 года начались на Вознесенском заводе. Все до единого приписные крестьяне остановили работы, вооружились самодельными копьями и покинули завод. Пресечь бунт в самом начале не удалось - воинская команда, отправленная в Вознесенск, не смогла никого вернуть. Следом за Вознесенским заводом забастовали крестьяне Камских, Сысертских, Алапаевских, Невьянского и Нижнетагильского заводов. Рапорты из заводских контор не отличались особым разнообразием: крестьяне, «оставя положенные работы, все в домы свои самовольно уехали». Внешний повод для забастовки оказался простым: к примеру, в Каслинском заводе в летнюю пору крестьяне ушли на пашню и покосы, а давление приказчиков и требование выйти на работу ими, естественно, было воспринято как серьезная опасность для жизни. Вскоре к приписным крестьянам подключились и работные люди. Так, в одном из рапортов Невьянской конторы говорилось, что они, «приняв такое ж крестьянское безрассудное легкомыслие, от всех заводских работ отказались и не работают».

 

Этот рапорт одного из демидовских приказчиков совершенно справедливо считают свидетельством начала рабочего движения в России, движения организованного и целенаправленного. В своей организации оно имело определенную динамику - от стихийного горнозаводского юга, где главную роль играло свободолюбивое казачество, к согласованному и расчетливому северу, в демидовские пределы, где был значителен старообрядческий капитал.

 

Здесь показательна история волнений на Невьянском заводе, ставшая своеобразным прологом знаменитого Каслинского следственного дела, которое лично будет держать на своем контроле Николай I. В рапорте демидовского приказчика говорится: «Итако уже у них, мирских людей, по вступлении в волнование учреждена мирская изба, которой до сего не бывало, и то, как видно, зделано ими для непотребных их собраний и зазыва чрез своих рассыльщиков других жителей для подписки к их непотребному согласию, а кто не идут, таковых стращают битьем, и слышно, что к их согласию человек до 300 подписались».

 

Подобные угрозы были и в Каслинском заводе; наиболее же «несогласных» работников, не захотевших оставить заводы, попросту арестовывали свои же. Так, к примеру, было с невьянским жителем Софроном Сапожниковым - его «собранием захватили и утащили в свою учрежденную по своему своеволию мирскую избу, били, кто как умел и мог, бесчеловечно, и рубаху на нем изодрали и окровавили и недовольно того, заковав в конские железа, заперли в холодный подвал». Свой рапорт приказчик завершает совершенно в духе поздних жандармских донесений: «И, как слышно, из их компании приговаривают, что они де конторе неподсудны...»

 

Подобный параллелизм власти (столь любимое в России двоевластие, которое даже в начале 1990-х годов на виду у всей страны пометило черной сажей Белый дом) является, пожалуй, ключевой причиной любого государственного кризиса. Подобные же "вотчинные" недовольства не раз приводили к очень серьезным последствиям.

 

Если тогда, в начале 1760-х годов, и не произошло широкомасштабного волнения, то только благодаря отсутствию политической составляющей (плохо поработали «политтехнологи») в действиях бунтовщиков - до царя далеко, а здесь, на местах, были совсем другие задачи. Та же мирская изба в Невьянске составила письмо в заводскую контору, где главным и, по сути, единственным требованием стала работа за подушный оклад. Были, конечно, и другие требования (известно, что в этой несохранившейся грамоте таковых двенадцать), но и они касались повышения ставок или оговаривали «излишние» (сверхурочные) работы.

 

 Хотя, истины ради, стоит заметить, что работа за подушный оклад и выдачу заработка «живыми деньгами» имела свою идеологическую подоплеку. В частности, в одном из рапортов, составленном на имя Прокофия Демидова, сказано: «Им /бунтовщикам/ довольно толковано, что за подушной оклад велено зарабатывать слободским пашенным крестьянам, а не им, а что они отданы к заводам навечно, и быть равно с крепостными купленными крестьянами, то им очень противно. Причем и то они поговаривали, что в повелении вашем тож написано, нам де очень нелюбо называть крепостными, и вольна де с нами государыня».

 

Деньги - оплата подушного оклада - меняли статус человека, пусть не настолько, чтобы социальное положение изменилось в корне, но все же некоторый «свободный» характер гарантировали. Увещевания же не дали желанного результата. Так, оренбургский генерал-губернатор Д.В. Волков даже встречался с заводскими делегатами, говорил им, что сами заводчики его «персонально несколько и обнадеживали» и что необходимо, чтобы рабочие «от того своего намерения отстали, советы и собрании разрушили».

 

Приказчики с мест сообщали: «К тому приведению их /рабочих/ по прежнему к послушанию и исправлению работ стараемся, точию успеха мало, и что с ними делать уже недоумеваем». Разводил руками и член канцелярии Екатеринбургского главного правления горных заводов А. Порецкий, который с ними «много толковал», но так ни до чего и не договорился. «Силовое решение» проблемы поначалу также было обречено. Нет, в некоторых местах удалось погасить мятеж - например, в Масленском остроге, что при Каслинском заводе, военная команда, снабженная за счет заводчиков (что, кстати, было нередко), «вразумила» своевольников.

 

Зато на Шайтанском заводе оказался бессильным даже хорошо вооруженный Екатеринбургский отряд капитана Метлина – «в явном непослушании» находилась почти половина завода, и кровь проливать никто не захотел. Ситуация была взрывоопасной и зачастую прорывалась открытым неповиновением даже после оглашенных указов императрицы. Так, в рапорте из села Покровское сообщается: «Крестьяне, собравшись подобно якобы против неприятелей з дубинами, а во многих видимы были посажены в концах вострые железа... /захватили/ прикащика Михайлова с прапорщиком, коего сшибли с ног на лавку, кричали, что ему до их дела нет; всем зборищем в той избе били и проломали голову и топтали ногами смертно...»

 

Сама возможность появления «крестьянского войска», к тому же в пору весьма серьезных оружейных заказов, размещенных во время двух военных кампаний на уральских заводах (большей частью, демидовский, включая Касли и Кыштым), составляла угрозу более чем значительную. Нужно было принимать радикальные меры.

 

В декабре 1762 года Екатерина II личным указом со специальной инструкцией поручила пресечь бунт князю А. Вяземскому, которому в первую очередь надлежало отвратить крестьян «от сего безделия», и лишь затем уже, в ходе работы следственной комиссии, разобраться в причинах бунта. Естественно, князь был сопровожден военными частями - благодаря им были «успокоены» Юговский, Каслинский, Кыштымский заводы, а также Соликамский и Чердынский уезды.

 

В Екатеринбурге Вяземского рабочие ждали, надеясь, что «тесности от него им не будет» и всех рассудит по-справедливости. Сейчас уже сложно установить все перипетии переговоров, но в том, что Вяземский провел надлежащую чистку «и правых, и виноватых», сомневаться не приходится. В следственных делах по бунту 1762-63 года фигурируют более 80 приказчиков и чиновников разных уровней, уличенных в различных злоупотреблениях (взятки, содержание домов в Екатеринбурге и квартир в столице, чрезмерное самоуправство в отношении заводских крестьян и прочее). Досталось и зачинщикам бунта - около 60 человек были биты кнутом и отправлены на каторгу, почти 300 человек получили плети или батоги.

 

 

В этой «палочной раздаче всем сестрам по серьгам» Вяземский оказался прав - он не только возобновил производство железа и оружия, но и стал инициатором Указа Екатерины II от 9 апреля 1763 года, в котором, в частности, признавались злоупотребления по приписке, отмечалось, что крестьянам не остается времени для земледельческих работ, что расстояние от деревень до заводов чрезвычайно велико.

 

Но самое важное, что решился предложить Вяземский, - дать право уральским крестьянам впредь самим платить за себя подать и разбирать дела своим судом. Это была по тем временам весьма существенная уступка, но именно уступка и не больше, определенный компромисс, который снимал напряжение на горнозаводском Урале.

 

Оставшиеся очаги волнений, большей частью возникавшие из-за «неловкого истолкования» указов, подавлял уже Александр Ильич Бибиков. С его именем будет связано еще одно очень важное событие, ставшее завершающим аккордом к уральским бунтам. В екатерининской выборной Комиссии для составления проекта Уложения 1767 года Бибикова изберут ее председателем, и ему придется вести прения по крепостному праву в России. Слушала внимательно и Екатерина, у которой и у самой после поездки по Волге оказалось на руках свыше 600 крестьянских челобитных.

 

Опыт подобного «думства», в котором, кстати, участвовало и несколько приписных уральских крестьян, избранных народно для такого случая, был интересен, но и только; горячие споры по крепостному праву оставили лишь неприятный осадок.

 

Много позднее в своих записках Екатерина вернется к этим «баталиям», где обратной стороной крепостного права являлся «дикий дворянский деспотизм», и с сожалением запишет: «Чего я только не выстрадала от такого безрассудного и жестокого общества... даже граф Александр Сергеевич Строганов, человек самый мягкий и в сущности самый гуманный,.. с негодованием и страстью защищал дело рабства... Я думаю, не было и двадцати человек, которые по этому предмету мыслили гуманно и как люди... Я думаю, мало людей в России даже подозревали, чтобы для слуг существовало другое состояние, кроме рабства...»

 

 

Из этого состояния есть один выход - народный бунт. Он не заставит себя долго ждать, и, думается, если учтем соответствующие следственные отчеты, предоставленные Вяземским и Бибиковым, императрица была готова к той же пугачевщине. Единственное, что было для нее полной неожиданностью, - это масштабы уральских событий. Но это уже, как говорится, совсем другая история...

 

Вячеслав ЛЮТОВ, Олег ВЕПРЕВ