Сплав и слово

…В ту смену начальник 1-го мартеновского цеха Челябинского металлургического завода чуть было не поседел. Над ним, словно два боевых крейсера, навстречу друг другу на высоте двигались кран с 360 тоннами расплавленного железа и ковш, весивший примерно столько же. Двигались, пока не уперлись друг в друга, разбрызгивая искры пламени. Погас свет, кто-то внизу закричал «караул». Молодых крановщиков, поспоривших, чья машина сильнее, сняли с высоты и всыпали по первое число. Благо, никого не угробили и сами не угробились.

Одним из спорщиков был деревенский парень из Башкирии, приехавший в Челябинск учиться и работать, - будущий поэт Валентин Сорокин.

- Нас наказали, и правильно сделали, - рассказывал он о том случае. – Но ведь это не хулиганство, а что-то совсем другое, верно?

Вот это «что-то совсем другое» и есть «великая военная тайна», неведомая модернистам, космополитам, всечеловекам, нуворишам и прожигателям жизни. Они бы многое отдали, чтобы тот ЧМЗовский кран рухнул – и не стоял бы тогда Валентин Сорокин три десятилетия комом в горле у «изящной российской словесности», зажигая русские искры в сердцах и поэтических строчках слушателей Высших литературных курсов.

В чем его только не упрекали – в национализме, квасном патриотизме, шовинизме; называли то черносотенцем, то сталинским душеприказчиком, ненавидящим «иноземные свободы». А следом за этим и Челябинск с его поэтами-металлургами, влюбленными в суровые уральские просторы, объярлычили чуть ли не колыбелью «русской великодержавной идеи».

И вот ведь в чем дело – интуитивно они правы, хотя и высказались поверхностно…

Свой первый сплав – великий и поэтичный, державный и родной – Валентин Сорокин выплавит еще в детстве, в небольшой башкирской деревушке Ивашла, когда узнает, что его предки-казаки сражались на Куликовском поле, а потом пришли на Урал лесничить. А тут – своя мифология. В здешних краях что ни озеро, ни гора – то легенда о мужественных батырах и стройных красавицах, чья любовь зажигает сердце и творит героический образ. Именно героическое начало движет кровь по жилам народного эпоса и отзывается эхом в лирическом герое, которому шум родных осин дороже музыки небесных сфер. Появление у Сорокина под одной обложкой Куликова поля и уральских скал, подпирающих косогор, с грозою налитыми орлами было предопределено.

«Что-то совсем другое» выплавлялось и в челябинских мартенах. Многотонные машины, которые уже сами по себе шедевры инженерного искусства, вдохновляли, героизировали сам смысл существования возле них человека. На Урале эти механизмы становились тканью мифов, получали имена, подобно атомным реакторам Руслану и Людмиле. И служили предметом гордости. В «Исповеди металлурга», ведомый этим чувством, Валентин Сорокин выдаст тайну ЧМЗ:

Цех мой, сталью космической славный…

Промышленная мифология проникала в человека, западала за воротник, или попадала в ботинок раскаленным куском шлака, как это случилось, и тоже на ЧМЗ, с будущим губернатором Петром Суминым. Подходящие, точные, раскаленные слова из «великого и могучего» сразу приходили в голову и срывались с языка. Поэт Юрий Смелянский очень точно скажет о Сорокине: «Горячее сердце в горячем цеху». Промышленный клокот на Урале был словно былинным. А следом становились понятными и суровая нежность уральского мира, и животворящий огонь, разлитый по ковшам, и внутренняя сила, которая когда-то в мгновение ока переименовала Челябу в Танкоград.

Война, где текли раскаленные камни и горели реки, стала особым, самым тягучим сплавом. У Валентина Сорокина отец вернулся с фронта инвалидом; каждый дом в их селе был пропитан болью и мужеством; память о героях, сошедших с небес в могилу, чтобы питать корни будущих поколений, в душах вырезалась по-живому.Оттого в лирике послевоенного поколения земля кровоточит, проступает жгучей холодной росой, мерцает краской-серебрянкой.

Обелиски густы на селе.

Край пронзили собой обелиски.

В дождевой и проржавленной мгле

Растворяются длинные списки.

В поэзии послевоенного поколения, не успевшего «окурить лиру порохом», это звучит повсюду. К тому же люди, знавшие о жизни «нечто большее» - отцы, старшие братья – были рядом; их дыхание тоже было живым, и оно рубцевало молодое поэтическое слово.

А оно спешило к поэме – большому жанру, могучему, как боги и герои, которых всегда идеализировало человечество, вглядываясь в свое прошлое, причем, не всегда далекое. В спутниках Сорокина оказывались не только Евпатий Коловрат и Дмитрий Донской, но и опальный «Бессмертный маршал» Г.К. Жуков.

Эту поэму, за которую Валентин Васильевич будет удостоен премии, поначалу приняли в штыки, признав идеологически вредной. Вычеркивали влет целые строфы, подобно тому, как легендарный маршал в «почетной ссылке» отстреливал уток на озере Шугуняк близ Челябинска. Он – охотник, ему можно. Чиновникам от литературы – тоже можно, иначе чем же им еще оправдать свое существование? Сорокину, уже на посту главного редактора журнала «Современник», тоже придется бодаться с «министерством правды», отстаивая того же Б. Можаева или В. Тендрякова. Как в молодости: «чья машина сильнее»? Хулиганство? Нет, нечто иное…

Боги и герои не дают людям спать, и отсветом вычленяют из толпы лица – тех, кто «был абсолютно объективен, прост и наивен; не углублялся в свои узко-личные интересы, был благороден, всегда храбр и отважен, всегда был на страже интересов своей родины, был возвышен душою и далек от всяких мелочей быта». Именно так, в мифологической парадигме, А.Ф. Лосев определял для себя героя.

«Ненавижу беззаботность в творчестве. А сытость презираю всеми яростями», - признается Валентин Сорокин в одном из интервью. С таким накалом характера он попал в водоворот новейшей истории, где в мгновение ока пустые прилавки превратились в лоснящуюся сытость, а русский мир наполнился пухленькими от удовольствия рожицами. Уже на излете советской эпохи начнется тотальная дегероизация российских просторов. Глыбы человеческих судеб мельчили в песок. И кто мельчил? Торгаши, жулики, пройдохи, лицедеи, «роскошные товарищи» с женами, не желающими рожать, циники-ценники, продававшие как историческую правду, так и героические мифы, созданные предшествующим поколением.

«Я родился – враг перекрестился» - вложит всего себя в одну строчку Валентин Сорокин. Его неутомимая энергия, движение рук, жесты, словно поэт дирижирует ветрами на горных уральских перевалах, его сплавы, превращающие слова в пули, - и против кого? «Не люди, а какая-то плесень», как сказал когда-то Чехов, уезжая на Сахалин «вычеркнуть из жизни года два». Стоит ли опрыскивать их есенинской тоской, мстить им за утраченную героическую эпоху?

Валентин Сорокин назвал бы такую позицию упадничеством, и был бы прав. Хотя сам признавался, что иногда впадает в такую боль за все, что происходит вокруг, что никакого оптимизма не хватит противостоять прожорливой тьме в душах как власть предержащих, так и власть неимущих. Но при этом напомнит, что «тьма» в былинные времена Донского и Коловрата – это имя числительное; и вновь, «дыша вечным пламенем отваги», будет рассыпать с высоты стальные искры.

Нет, все-таки хорошо, что многотонный кран тогда не сорвался с балок!..