Классические пушкинские строки давно стали образом жизни литературного мира, оправданием безудержного «жизнетворчества», приносившего, помимо разношерстных личных мифов, многочисленные трагедии, которые стали неизменным фоном современного модернизма.

 

«Игра в Поэта и Поэзию» столь же волнительна, сколько и непредсказуема. Особенно в провинции, где творческие драмы разыгрываются в стороне от телекамер, в тесных богемных тусовках, и незаметны вечно спешащим на работу горожанам. Вместе с тем, провинция более сдержанна на поэтические порывы. Упорядоченность ежедневного существования и «отсутствие искушений» делают свое дело. А в прежние времена, когда тот же Челябинск еще только стряхивал с ног уездную пыль, и подавно: местное писательство не слишком «экспонировалось».

 

Может быть, поэтому из дореволюционных челябинских времен до нас дошло лишь одно имя – Александра Гавриловича Туркина, первого профессионального литератора.

 

А.Г. Туркин

 

Он родился в год Бунина и Куприна – 1870-й – в Верхне-Уфалейском заводе и приходился племянником челябинскому городскому голове П.Ф. Туркину.

 

Как отличались эти два брата – Петр Филиппович и Гаврила Филиппович! Первый всеми силами торил себе дорогу, второй, едва устроившись в заводскую контору на должность мелкого служащего «принеси-подай», - бросил это занятие. В семье у него «все недостатки и недогляды»: маленький бедный дом в Уфалее, худая корова, которую, точно и за месяц «не выдоишь», домашние перебивались с хлеба на картошку. Вдобавок, кляня неудачи, Гаврила Филиппович частенько «пил запоем» - а значит, ничего хорошего здесь ждать не приходилось.

 

Александр рано ушел из дома. В 12 лет он становится рассыльным в заводской конторе, а потом Петр Филиппович забрал его в Челябинск, устроил в городское училище и, вообще, помогал, чем мог. Их отношения будут тесными всю жизнь.

 

Тем не менее, сидеть на шее у дяди Александр не хотел. Его первые юношеские опыты в духе «поэтической традиции», когда юность грезит чем-то эсхатологическим и трагичным. В 1889 году «Екатеринбурская неделя» опубликовала стихотворение Туркина «Умерла ты рано…» - вполне в духе Надсона. Затем было несколько рассказов, очерков.

 

Но писательство слабо обеспечивает в жизни. На излете XIX века Александр возвращается в Уфалей, где работает счетоводом в заводской конторе. Он чувствует себя совершенно одиноким, и это одиночество накладывается на постоянные скандалы с отцом. На заводах, в смысле карьеры, тоже не все ладно – выделка железа сокращается, ходят слухи о сокращении, штатные служащие находятся в подвешенном состоянии и ждут чего-нибудь скверного, дороговизна жизни увеличивается, что приходится подыскивать квартирантов. К тому же начальники недолюбливают Туркина – вот еще один «корреспондент» нашелся: не дай бог пропишет чего в газете.

 

Помыкавшись по заводам, 30-летний Александр Туркин сдает экзамены и становится адвокатом. Причем, весьма примечательным адвокатом. Большинство его клиентов-подзащитных – башкиры, притесненные, обманутые, не имеющие больших денег и связей. За адвокатские труды они платили Туркину, большей частью, уважением и любовью. Как сказали бы сейчас, появись Туркин в любое время дня и ночи в любой Аргаяшской деревне, его бы никто пальцем не посмел тронуть…

 

 Его вхождение в русскую литературу было не столько личным, сколько знаковым. Конец XIX века ознаменовался целой плеядой литературных уральских имен: Ф. Решетников, Д. Мамин-Сибиряк, А. Погорелов, И Колотовкин, А Кирпищикова, В. Чучелов и многие другие.

 

На смену историческому, этнографическому, краеведческому осмыслению Урала в судьбе России приходило осмысление литературное. Это было первое поколение уральских писателей, увидевших характер своего края сквозь призму человеческих образов, природного богатства, особенностей уклада, традиций жизни в их непосредственном проявлении. Этому поколению не имело смысла «быть модернистами»; они находились в русле классического русского слова и русского реализма, понимая, что прежде, чем создавать нечто новое, нужно создать нечто «изначальное».

 

 Это не могло остаться незамеченным, равно как и столичные «литературные круги» были предсказуемы. Первым приметил уральских писателей В.Г. Короленко. В частности, в его «Русском богатстве» был размещен очерк Туркина «Страничка из прошлого». Короленко станет и «крестным отцом» первого сборника рассказов челябинского писателя: «Уральские миниатюры», а затем и самого известного сборника «Степное».

 

«Право, я считаю себя очень счастливым тем, что живые и серьезные люди дарят мне письма, подобные Вашему: это подарки, всегда ценные, очень позволяют мне чувствовать русскую жизнь вернее, чем могут позволить газеты». А это уже письмо Максима Горького в Челябинск. «Ваши рассказы правдивы, у Вас есть талант, безусловный талант, - писал автор «Клима Самгина» А.Г. Туркину. - Вы уже многого достигли, самого главного – правды в описании жизни».

 

Это признание дорогого стоит. На первом сборнике рассказов Туркина Горький проставил некоторые замечания, не прибегая к подобным письмам. Вообще, при всем снисхождении Горького начинающим писателям, он редко позволял себе такие отзывы – иначе, с одной стороны, его начнут забрасывать письмами все, кому не лень; с другой – «литераторы» станут размахивать ими направо и налево. Обычно, Алексей Максимович отделывался словами: «талант, безусловно, виден, но нужна большая работа над собой, над словом…» В общем, батенька, пишите, учитесь, постигайте жизнь...

 

Здесь было иначе – уральская натура и «российские свинцовые мерзости жизни» переплетались и осмысливались. В 1910 году в журнале «Русское богатство» вышла повесть А. Туркина «Исправник», которая и получила такую оценку Горького. Челябинский читатель был поражен в первую очередь – точностью описаний. Старожил Челябинска, словесник И.И. Демидов, например, рассказывал, что «тюрьма, которую описывает Александр Гаврилович, была на том самом месте, где теперь стоит здание госбанка, а прототипом исправника послужил известный в Челябинске помощник исправника по судам Табах, которого по повести сразу все узнали».

 

Бытописательством Туркин не ограничивался. Здесь было все гораздо серьезнее – с толстовским размахом в духе его «Смерти Ивана Ильича». Здесь рушились миры и представления о жизни. Здесь все, что казалось ценным и незыблемым «до», становилось миражом «после» - едва только исправник Крысин, засадивший в тюрьму немало недоимщиков, сам оказался в ней «по причине растраты казенных денег».

 

И вот потекли совсем иные будни. Он все ждал, что найдется «большой человек» в начальстве и освободит его за старые заслуги, за, в целом, правильную жизнь, за службу, которая казалась ему «надлежащим исполнением закона». А «большой человек» все не шел и не шел. Потом были мечты, как он скажет арестантам, что не виноват пред ними, что буква закона дороже человеческих судеб, а от обстоятельств не спрячешься. Думал, что за год тюрьмы он искупил эти обстоятельства, переродился, стал другим – кем угодно: Ивановым, Петровым, Сидоровым, но только не Крысиным; а потому «пришивать» его незачем…

 

В повести была поразительная сцена, точно символ, что «полицейская душа – это навечно и несмываемо». Крысину снится, что он, молодой и красивый, - даже не исправник, а как раз-таки Иванов или Сидоров, и любое поприще, самое гуманное и человечное, ему открыто. Но отец, идущий рядом, говорит глухо:

 

- Корову продали… Корову. Недоимки, говорят, давай. А все исправник, будь он проклят. Велит силой по волостям описывать.

 Ненависть звучит в голосе отца, он тяжело дышит.

И Крысин говорит ему:

 - Я теперь Иванов…

 - Врешь, исправник проклятый! Э

то был последний крысинский сон перед гибелью…

 

 Сюжет не был взят с потолка – в короткой газетной заметке рассказывалось, как в бане старой тюрьмы нашли задушенного урядника.

 

Парадоксально с точки зрения нынешних «поэтических эманаций», мало к чему привязанных, в провинциальной литературной традиции газеты играли совершенно особую роль. Творческое восприятие мира не порхало где-то в небесах, а произрастало из реальных событий, в отношению к миру и жизни напоминая бычка на привязи.

 

Первое поколение уральских писателей были постоянными авторами газет и журналов; ничего журналистское не было им чуждо. К слову, Александр Гаврилович загорелся идеей издавать газету еще в 1900 году – рассылал письма, прошения в управление по делам печати при городской управе. Дядя не мог помочь – как раз подал прошение об отставке с поста городского головы, а «тревожить его связи» Александр не решался. Челябинская газета «Голос Приуралья» появилась лишь в 1906 году, да и то силами В.А. Весновского, профессионального журналиста и весьма «расторопного малого». Скорее всего, для газеты такой человек и был нужен: хороший организатор с достаточной долей авантюризма.

 

Редакция газеты «Голос Приуралья»

 

Газета сразу станет популярной. Вдобавок ее не раз будут штрафовать за «недозволенные материалы», судиться с ней, но главное – будут читать. В «Голос Приуралья» Александр Туркин писал много и охотно: от городских зарисовок, новостей до рассказов и полемических литературных статей с «крестовым походом» против нарождавшихся столичных модернистов: Брюсова, Бальмонта, Белого. Дядя, Петр Филиппович, тоже не чурался пера – его корреспонденции выходили под псевдонимом «Старожил»

 

Накануне Первой мировой войны Александр Гаврилович в одном из писем позволит себе гордое признание: «Я пролезал в большую литературу сам, сидя в Челябе, я не просил и не заискивал, как это делают многие. Я всем обязан только себе. И это меня удовлетворяет…» В том же 1914 году, в Петербурге, выйдет его книга повестей и рассказов «Степное» - как оказалось, книга итоговая, последняя…

 

 

«Я помню Александра Гавриловича; он часто бывал в нашем доме. Мои воспоминания о нем связаны с воспоминаниями об отце, они уносят меня в далекое прошлое, в мои детские годы, в те времена, когда Челябинск был маленьким…» Так писал Вадим Петрович Туркин в своей рукописи, мало кому известной, неопубликованной и просто чудом сохранившейся уже в наше, пост-советское время.

 

«Помню зимний воскресный день. Отец пошел в гости к Александру Гавриловичу и взял меня с собой. Идем по Сибирской улице. Между тротуарами и проезжей частью – огромные белые сугробы снега. Подходим к двухэтажному дому: низ каменный, а верх деревянный. В нижнем этаже жил Александр Гаврилович с семьей (у него было два сына и дочь). Входим в небольшую прихожую. И мне сразу становится страшновато: на меня смотрит чучело головы лося с огромными рогами-лопатами и стеклянными, как живыми, глазами».

 

Туркин был страстным охотником; к тому же в уральских лесах и просторах сложно было «избежать» тургеневских записок, словно тяга к охоте – компенсация за «интеллектуальное сидение над книгами».

 

У охотничьих трофеев в доме была своя «дизайнерская» функция – они скрадывали недостатки быта. Александр Гаврилович жил не бедно – сказывалась адвокатская практика, писательские заработки, - но и не богато. Его кабинет, например, представлял собой небольшую комнату с одним окном, у которого расположился заваленный бумагами письменный стол с тумбочкой, а вдоль стен стояли полки с книгами, шкаф, этажерка и небольшой диванчик.

 

Нехватку простора Туркин решал просто – собирал в охапку семью, садился в тарантас и уезжал почти на все лето в деревню: за вдохновением и творчеством. Так что башкиры, герои его книги «Степное», были родом из Кулуево, Акбашево, Давлетбаево, Байгузино. В последней деревне Александр Гаврилович снимал казацкую заимку, которая расположилась на холмах над поймой Миасса и смотрела окошками на синеющие вдали горы…

 

Впрочем, чудесное время редко длится долго. Нельзя быть вечно на подъеме, и творческие токи иссякают, и вдохновение приходит все реже. В начале 1910-х годов А.Г. Туркин переживает «творческий кризис», как это принято называть. Проснулись и отцовские гены: вчера – коньячок, сегодня – водочка, завтра – наливочка. Вовремя подоспел Петр Филиппович: взял племянника под руки и повез его в Петербург на лечение.

 

С началом Первой мировой войны Александр Гаврилович не впал в поэтическую «патриотическую эйфорию», как это было с литературной молодежью тех лет и о чем так точно высказался Борис Пастернак. То, что прежде так любил, теперь, мерцая и прячась, уходило безвозвратно, а новое пугало своей неизвестностью.

 

Октябрьскую революцию Александр Гаврилович не понял и «правильно ее не воспринял», как пишет об этом в воспоминаниях В.П. Туркин. Да и трудно было что-то правильно воспринять! Обычный мир вдруг оказался в подвешенном состоянии и теперь раскачивался все сильнее.

 

Первый роковой шаг Туркин сделает в 1918 году – простится с Челябинском, соберет вещи и семью и уедет в Новосибирск: видимо, в надежде, что новая власть туда не доберется, споткнувшись об уральский Камень.

 

О втором много позднее расскажет его сын, Алексей Туркин, известный в Новосибирске художник. «В 1918-19 годах Александру Гавриловичу предлагали должность народного комиссара юстиции, но он почему-то от этого предложения отказался и продолжал работать в новосибирской газете. А зимой 1919 года к нам приехал «злой гений» нашей семьи, двоюродный брат отца Иван Петрович Туркин. Он уговорил отца уехать с ним в направлении Владивостока. Зачем это было нужно – не знаю. По дороге отец заболел тифом, и на одном из полустанков был выброшен чехами из вагона. Иван Петрович не остался с братом, не помог ему в такую тяжелую минуту, а проследовал дальше…»

 

Название станции, где умер первый челябинский писатель, установить не удалось и, судя по всему, - невозможно…

 

 P.S.

Судьбу писателя решают книги. Повести и рассказы Александра Туркина не канули в забвение. Удивительно, но именно в роковом для страны 1937 году в Челябинске выходит его «первый советский» сборник рассказов – словно не было партийной установки «дореволюционеров» в массы не пускать. В 1960 году в Свердловске 15-тысячным тиражом выйдет его книга «Душа болит» - она, кстати, есть у букинистов. Еще раз публикация состоится в 1990 году в сборнике писателей старого Урала «За горами». Все верно: non omnis moriar – вечная надежда любого писателя, любого человека…

 

Вячеслав ЛЮТОВ, Олег ВЕПРЕВ