«Господи, как много шума в одном человеке!» Так, перелицовывая классика, можно было бы сказать о творчестве Петра Кудряшева, чьи произведения лишь два века спустя удалось собрать воедино под одной обложкой.

 

Молодой человек александровской эпохи, современник А.С. Пушкина, вот только родившийся в маленьком Верхнеуральске и затерянный в степной пыли Оренбургской губернии, Кудряшев ворвался в литературу словно без руля и ветрил. Чего только не сплелось в его творчестве! Дань классической литературной традиции сопрягалась с поиском просторечной ясности слова; подробная историческая фактура пугачевского бунта перемежалась с любовным придыханием главных героев еще задолго до пушкинской «Капитанской дочки»; этнографические зарисовки переплетались с сентиментальным шумом вековых осокорей на берегу Урала; географическая точность вплоть до указания координат соседствовала с героическими легендами о рыцарях и батырах, а переводы из Вальтера Скотта и Байрона – с башкирским, татарским, киргизским песенным богатством: благо, национальные уральские языки он знал прекрасно.

 

Но именно эта «непричесанность» творчества, где мысли, сюжеты и жанры топорщатся в разные стороны, является удивительной и, пожалуй, главной характерной особенностью «дней александровых прекрасного начала», переросших в бунт на Дворцовой площади. И именно здесь, в оренбургской провинции, психологические изломы эпохи проступили гораздо острее, ярче, грубее.

 

 

Главная печаль молодого «александровского поколения» в том, что они «опоздали родиться» и «минуты роковые» обошли их стороной. Петру Кудряшеву, сыну старого верхнеуральского солдата, было всего 15 лет, когда началась Отечественная война с французами, и 18 лет, когда южноуральские станицы и города встречали вернувшихся с победой из Парижского похода оренбургских казаков. Встречал и он, молодой унтер-офицер – всего лишь бригадный верхнеуральский писарь…

 

«Послевоенный синдром» - а в его наличии не приходится сомневаться – оказался достаточно ядовит. Инвалиды войны перебивались на скромных должностях при казачьих крепостях; захолустная тишина прерывалась бравадой о прошлых сражениях. Молодые души уязвлялись с легкостью, если даже блестящему офицеру и герою Отечественной войны Петру Чаадаеву было незазорно уколоть «штафирку» Грибоедова:

 

 В Оренбурге, куда Петр Кудряшев перебрался в 1822 году, назначенный аудитором Оренбургского ордонансгауза и Кизильского гарнизона, подобные упреки слышать приходилось, и немало. Кроме того, несмотря на красивое название, должность была невелика собой, а потому спутником Кудряшева становилось безденежье – то самое «прозябание», которое одних заставляет пресмыкаться перед начальством, ползя вверх по карьерной лестнице, других – толкает на бунт. Оренбург – город военный; и «военщина» в нем процветала.

 

Ничего особенного не сулил и другой – административный – характер города. Столица огромного «бескрайнего края» словно топталась на месте. Военный губернатор Оренбурга П.К. Эссен ничем особенным не выделялся и жил по принципу: «лишь бы ничего не случилось». Власть мерно плесневела и не искала великих дел.

 

Может быть, поэтому Петр Кудряшев из повести в повесть будет поминать добрым словом «знаменитого мужа, посвятившего себя на пользу Отечеству» - Ивана Ивановича Неплюева, устроителя линии крепостей и его родного Верхнеуральска. Вот если бы ему, Кудряшеву, работать при Неплюеве, да в том кипящем государственными трудами времени! Увы, приходилось «подвизаться» в другую эпоху и подле других лиц.

 

Творчество, безусловно, было отдушиной, давало возможность выместить на бумагу героические чувства. Он постоянно отсылает читателя к рыцарям круглого стола, ищет богов и героев в национальных легендах и преданиях, восторженными красками описывая, как полумифический черный рыцарь расправлялся со вполне реальными киргиз-кайсацкими разбойниками. Он пишет о любви, обильно «награждая» своих героев испытаниями: разлукой, мытарствами, взятием в полон, - и просто благоговеет перед молоденькими башкирками и татарками. Он буквально грезит башкирскими батырами – даже если те с легкостью превращаются из военных предводителей в разбойников с большой дороги. Зато как хорош, как прекрасен этот могучий разбойник с чертами языческого благородства!

 

Стоит ли удивляться, что исторического героя, взбудоражившего уральские края, ему искать долго не пришлось – именно Пугачеву будет посвящена большая повесть и несколько стихотворений. Именно Кудряшев одним из первых введет этот разбойничий образ в русскую литературу. Имя Пугачева, пусть и запрещенное высочайшим указом, в Оренбурге было не просто на слуху – очень многие участники восстания и свидетели тех событий были живы и в здравой памяти, и совсем не походили на ту старуху, которая о Пугачеве рассказывала Пушкину. Оттого историческую фабулу Кудряшев выписывает старательно, подбирая тщательно сверенные, сопоставленные факты.

 

На поверку кажется, что «верхнеуральский Пушкин» не тешит себя никакими иллюзиями в прочтении образа Пугачева. Разбойник и самозванец, не щадивший «ни пола, ни возраста», злодей и нечестивец, словно «самый ад улыбался деяниям своего любимца», Пугачев должен быть казнен, уничтожен. Кудряшев даже не «жалеет» своего героя Ивана, который, поступив на службу «ординарцем» якобы к царю Петру, разочаровывается, все понимает и в конце концов предательски сдает своего командира и покровителя в руки Уральскому коменданту Симонову и знаменитому Суворову.

 

Но в итоге повести имя злодея, которое следовало бы предать забвению, - напротив, воскрешено. Психологическая подсказка такого воскрешения, где столь отчетливо звучит личный мотив, спрятана в поэтическом отрывке о Пугачеве:

 

Не стоит сбрасывать со счетов еще одну – уже чисто оренбургскую – особенность в отношении к пугачевскому бунту. Восстание многие сравнивали с «врачом», который для спасения больного прописал пустить кровь. Южноуральские земли не столько восстанавливались, оправлялись от бунта, сколько обновлялись, выходили на «другой качественный уровень», как сказали бы сегодня. Было много работы, идей, планов, перспектив. Административный Оренбург кипел – да к 1820-м годам выкипел весь. Но память осталась, и то и дело проявлялась в различных досужих разговорах, перераставших, как это обычно бывает в России, в тайные общества.

 

 Молодого Петра Кудряшева судьба словно вела в эту стихию. Ему было чуть больше двадцати лет, когда он попал «под крыло» Павла Величко, директора Оренбургской таможни и «по совместительству» руководителя Оренбургского тайного общества, выстроенного вполне в масонском стиле конца екатерининских времен. Вот только быть «хранителем ключей и печатей» молодой мятущейся душе не хотелось. Уже к середине 1920-х годов, «на пороге декабря», общество наполнится молодыми разночинцами и офицерами, а прежние «либералы» уйдут в тень.

 

Именно тогда писательский дар Кудряшева, словно найдя новый вдохновенный выход, устремится на подготовку устава общества и крайне радикальной его программы – с подстрекательством к бунту расквартированных в Оренбургской губернии гарнизонов и казачьих полков и самым настоящим новым пугачевским походом на Казань.

 

Этого ничего не будет. Зато будет грустное и жестокое высказывание Грибоедова, которое подведет черту под мятежным романтизмом целого поколения: «Сто человек прапорщиков хотят изменить весь государственный быт России». Будет и провокатор (как без них-то!), сдавший в 1827 году всех участников оренбургского заговора – и лишь в самый последний момент Кудряшев успеет уничтожить компрометирующие документы и предупредить друзей. Наконец, будет безнадежная болезнь, оставившая поэта вечно тридцатилетним…

 

Незадолго до смерти поэта в 1827 году, издатель «Отечественных записок» П.П. Свиньин встретился с Кудряшевым – в военном оренбургском госпитале. «Несмотря на изнеможение от болезни и одежду больного, я нашел в нем стройного молодого мужчину, высокого роста с темно-голубыми глазами и выразительным взглядом, полным кротости, добродушия и откровенности». Так напишет издатель уже в некрологе. Напишет и не удержится от добавления: «Величавое чело, омраченное какою-то меланхолией, показывало болезненное состояние души его – и точно: злоба и зависть… довели его до могилы».

 

Впрочем, для одинокой и мятущейся натуры, которой «чего-то главного в жизни не достает», а серая «существенность» будней ест поедом, иного исхода, пожалуй, трудно придумать…

 

Вячеслав ЛЮТОВ,

2012 г. Челябинск