ЮНОШЕСТВО 

  Я был старшим из мужчин, главным хозяином в дому. Мать, бывало, если когда надо идти на собрание в общество, всегда посылала меня:

  – Иди, сынок, ты уже стал взрослый и грамотный. Послушай там, что будут мужики говорить, скажешь мне, вместе и обсудим.

  Так и начались мои юношеские годы хозяином в семье.

  Весной 1931 года мы с братом Сергеем нанялись пасти телят колхозников своей деревни, стали уже самостоятельными пастухами. Пасли за небольшую плату: заработанного за лето хлеба и на зиму не хватит всей семье. Урожай картофеля, что собрали с поля, сложили по соседству. Заработанный хлеб тоже брали с колхозников частями. Дома держать хлеб и другие продукты было невозможно. Всё отбирали у «кулаков».

  Осенью в нашей деревне открылась школа-семилетка, ШКМ – школа колхозной молодежи. Учили там, начиная с пятого класса. Я тоже поступил учиться в пятый класс, больно уж мне хотелось закончить семилетку. Из окрестных деревень к нам прибыло много детей. И у нас на квартире, хотя и в землянке, поместились трое ребят, родственники матери. Жили Петя Костюхин, Яша Алёшин и Миша Столяров из села Варварино, откуда была моя мать.

  Хотя и в тесноте, но не в обиде, так говорили их родители. Была бы крыша над головой да тепло. Деревня была вся забита детьми-постояльцами. Учились все хорошо. Уроки, конечно, готовили вечером, с коптилкой у каждого под носом.

  Нас получалось пятеро учеников.  За вечер накоптим полную землянку, дышать становится тяжело. Открываем дверь перед сном. Мать моя только и знала, что готовить обеды да ужины на всю большую семью. А утром, уходя в школу, мы брали с собой кусок хлеба. Наша семья из четырех душ, да трое постояльцев на 12 кв. метрах жилой площади! И мы мирились.

  Иногда приходили к нам «молодчики» из активистов, посмотреть, как мы живем. Но взять им у нас ничего не приходилось. Помню, однажды пришли «молодчики» и обнаружили у нас дома пуд муки, привезенный родителями для Пети Костюхина, мать не успела его убрать. Они его, конечно, забрали. Потом, после долгих хлопот, вернули.

  Так проучились мы зиму, я – в пятом, а Сергей – в четвертом классе.

  На следующее лето (1932 года) мы опять пасли скот, нас уже не трогали, а в зиму 1932–1933 учебного года ШКМ перевели в село Корнеевку.

  Ходил я туда уже в шестой класс. Учился как всегда на хорошо и отлично, ученье мне как-то давалось легко – это, видимо, потому, что спал и видел школу. Мать моя всегда говорила:

  – Сынок, иди в школу, «ученье это свет, а не ученье  – тьма». Каждый день учебы будет лучшим и надежным в знаниях в дальнейшей твоей жизни и работе.

  И она была права. А младший Сергей был парень озорной, иногда не слушался матери, зачастую в школу не ходил. С дружками они предпочитали охоту за зайцами. Благо в нашей местности в степи и по оврагам водились зайцы, волки, лисы и другие звери. Зайцев ловили капканами, петлями и травили собаками. Волков и лис башкиры загоняли на лошадях верхами и убивали их чекмарами-дубинками.

  И вот, бывало, утром мать нас с Сергеем провожает в школу, я иду, как положено, а Сергей с дружками соберутся, сумки сложат у нас на чердаке, а сами за зайцами с собаками. После занятий прихожу домой, и ребята приходят, забирают свои сумки и тоже домой идут, как бы из школы. Конечно, несут с собой и пойманных зайцев. Родители не всегда знали их проделки.

  Потом, когда Сергей вырос, то понял, какую он допускал ошибку и глубоко в этом раскаивался.  Ведь учеба в школе дается один раз в жизни человека. Так он и остался с четырехлетним образованием.

  Когда мы повзрослели, знания для приобретения специальности были нужны как воздух, а их у некоторых не оказалось. Хотя и полуголодный, я не бросал учебу. Бывало, утром иду в школу через деревню Корнеевку, за два километра, пройду сперва три-четыре двора, попрошу милостыню, чтобы день в школе быть сытым, а после уроков опять та же процедура, но с другого конца деревни.

  Так я и побирался всю зиму, тем самым делал немного облегчение семье, и учился в шестом классе. Жители деревни Корнеевки – хорошие. Они сами предлагали, чтобы я к ним заходил за кусочком хлеба.

  И еще. Осенью, когда на речке замерзнет лед, мать нас заставляла рубить прорубь для того, чтобы зиму женщины деревни могли полоскать белье. За это тоже нам был некоторый заработок на пропитание. Плата за чистку проруби исчислялась с валька. То есть, если в семье имеется две-три женщины, включая и девушек с шестнадцатилетнего возраста, значит, столько и вальков – три. Валёк – это предмет, которым женщины на проруби выколачивали бельё.

  У нас был, конечно, конкурент по заимке проруби. Это дед Иван Манаев, у него было много детей, да двое внучат-сирот. Его тоже в свое время раскулачили, выселили из дома, и жил он в землянке.

  Вот он, бывало, чуть-чуть застынет лёд на речке, идет уже занимать место для проруби, и обязательно там искупается в холодной купели, ибо лед еще слабый, тонкий, а он старик был грузный, лед его не терпел, проваливался. Всегда у него была неудача.

  Мать у нас была женщина умственная, богомольная, она говорила:

  – Кузьма Демьян мост мостит - значит четырнадцатого ноября, а потом Михаил Архангел гвоздем его сколотит. Михайлов день двадцать первого ноября, тогда и можно зачинать рубку проруби.

  Это у нее была своя присказка. Конечно, после второй декады ноября лед на малых реках уже становится крепким. В один из вечеров мы зарубаем прорубь и чистим его всю зиму, а дед Иван уже остается при своих интересах.

  По вечерам в свободное от уроков время мы с братишкой Сергеем подшивали валенки колхозникам, ремонтировали ведра, тазы, кастрюли и другую утварь. За это тоже был небольшой приработок хлебом или картошкой.

  Мать с Натальей, сестрой, тоже не сидели, сложа руки. Они шили, пряли и вязали для колхозников, а, кроме того, мать наша была бабкой повитухой в деревне, принимала новорожденных детей у рожениц. Ведь акушерок в деревне не было. Она также лечила детей от сглазу, людей и скотину от разных болезней. Унаследовала знания от бабушки Агафьи – свекрови, и за это также получала кусок хлеба.

  Сестра Наталья была девушкой, часто болела, не могла работать как все. Вскоре, весной 1933 года, она скончалась от туберкулеза легких.

  Отец из ссылки тоже писал, что болеет, скоро, видимо, его отпустят домой. Так оно и получилось. Отца отпустили домой, а дома еще лучше – ни куска хлеба. Он больной, и поддержать его нечем.

  Все годы, начиная с 1931 года по весь 1933 год, мы были весьма притеснены. Все со стороны «активистов» над нами вели «шефство», так сказать «приглядывали» за кулацкими семьями. Мы, как ни старались жить и кормиться, заработав, что могли, были обречены на голодную смерть. Заработаем за день – мать сготовит обед или ужин, чтобы накормить детей и старика. Но приходят «активисты» из сельского совета, забирают сготовленный обед, выбрасывают его, лишь бы мы не кушали. Так озоровали каждый день. Тогда мать наша сменила тактику.

  Пищу днем она не готовила. Ночью сварит, что-нибудь, поднимет нас, полусонных, накормит, а день мы вроде бы ничего не кушаем. Временами, случалось, придут к нам «молодчики», а у нас в печи и жару-то нет. Кормимся, мол, кто чем поможет. Налеты делали почти ежедневно.

  Если увидят на нас хорошую чистую одежду или обувь, особенно на сестре Наталье, то вечером приходят и требуют, чтобы мы ее отдали им, а сами … ходи голый. Словом, озоровали свои же колхозники, но мы всю эту «блокаду» выжили, ибо жизнь брала свое. Такое положение продолжалось  почти все три года, а потом отношение к нам немного изменилось.

  В скором времени, после смерти сестры Натальи, в июне 1933 года вернулся из ссылки отец. Уже старый, дряхлый, изношенный и больной, а дома-то и продуктов почти нет. Пожил он с неделю или две, мы с братишкой тогда пасли гусей, и завел семейный разговор:

  – Давай, мать, ты с Тоней (младшей дочкой, ей шел всего девятый год) пасите пока гусей, а я с ребятами пойду по дружкам-приятелям – может, вспомнят прежнее мое благодеяние…

  Так было решено на семейном совете. И вот мы втроем отправились в так называемое «кругосветное» путешествие. За первый день прошли километров тридцать, остановились в деревне Байгузино, уже день был к вечеру. Зашли к приятелю отца, да не только приятель! В свое время, когда-то в голодный 1921 год, отец ему очень много помогал, не дал умереть с голоду.

  Поздоровались, прижались друг к другу по-приятельски. Нас пригласили ужинать. Накормили, как следует, затерухой, сваренной на молоке. Дали немного хлеба, пополам с отрубями, уложили спать на нарах.

  Мы еще дети, с дороги скоро заснули, а отец с приятелем всю ночь сидели, беседовали о всех делах.

  – Ну, как ты, Петруха-агай, – говорит приятель, – тебя ведь ссылали, как я слышал, на десять лет?

  – Да, – говорит отец. – Срок мне был дан большой, но посмотрели на мое состояние здоровья и преклонный возраст… Врачи дали свое заключение: лучше отпустить домой. Не жилец, сказали. Вот я и пришел домой. А дома жена, трое малолетних детей. Ни куска хлеба, хоть ложись и помирай с голоду. На ссылке хоть кормили, а тут живи, как знаешь. Решил проведать вас, может быть, чем-нибудь вы поможете?

  – Нет, – говорит знакомый приятель, – помогать нечем. Сами, видишь, сидим голодные, с куска на кусок перебиваемся, как бы дожить до нового урожая. А семья-то у меня пятеро детей да самих двое. И рад бы, но не могу. Ты уж извини меня, Петруха-агай.

  Действительно, в эти годы в Башкирии и по всему Уралу был недород хлеба. Народ просто голодал. Хлеба почти не было, да и картофель плохо родился. Что ж, на том разговор и кончился.

  Утром нас, правда, покормили молоком с творогом, хлеба уже не давали.

  Затем мы отправились дальше. Путь наш лежал через деревню Богдановка, дошли мы до Георгиевки тоже к вечеру. По дороге в лесу собирали ягоды и кушали. В Георгиевке нас оставили ночевать у знакомых. Конечно, нас покормили только творогом с молоком.

  Отец также вел разговор на разные темы с другом, разговор шел и о помощи, но все бесполезно. Народ голодует. Живут только за счет того, у кого есть корова – она-то их немного кормит хотя бы молоком.

  Наутро тронулись дальше. Правда, хозяйка налила нам по кружке молока, мы выпили и пошли, простившись с хозяином. По дороге в деревнях просили милостыню, чтобы не быть голодными.

  Так мы дошли до села Тимашевки, что лежало далеко, в Макаровском районе. Зашли километров за восемьдесят от дома. Товарищ отца встретил нас с радостью. Там ночевали, отец тоже просил помощи, но разговоры о ней не давали положительного эффекта. Товарищ ничем не мог помочь.

  – Видно, забыли меня, – сказал отец, когда мы тронулись в путь.

  В село Петровское – районный центр – пришли к обеду. Нашли дом товарища отца Ивана. Встретили нас дружелюбно. Угостили чем могли, а утром Иван приказал жене:

  – Насыпь дяде Пете с полпудика мучки и немного пшена, больше нечего дать.

  – И на этом спасибо, дорогой товарищ. Это для нас большой гостинец, – сказал отец, а сам прослезился.

  Так мы, путешествуя, дошли до села Боруновки. Там тоже жил знакомый товарищ отца, звали его Никита, они вместе были на германской войне в 1914 году.

  Никита пополнил наш багаж, дал полпуда муки и два фунта коровьего масла. У него мы тоже ночевали. Затем почти вкруговую пришли в деревню Танеевку, миновав второй раз реку Белую.

  В Танеевке жили наши родичи, родные племянники отца от сестры. Встретили нас хорошо, а «дядю Петю» – со слезами, ведь он, считай, вернулся как с «того света», его уже считали погибшим.

  Погостили мы у родных неделю, может, и больше. Силы немного у нас стало прибавляться, но ведь и домой добираться надо.

  В Танеевке племяши дали нам муки, пшена, печеного хлеба, масла коровьего, и на колхозной лошади племянник Павел Федорович Корнеев довез нас до села Покровки. Проехав уже город Стерлитамак, завез нас к дяде Сане Лаврову, тут уж разговорам не было конца. Ведь они были коренные друзья с нашим отцом. Там погостили, и на третий день нас доставили последние двадцать километров на лошади до дома. Дядя Саня Лавров пополнил нашу ношу продуктами, с тем мы и приехали.

  Так мы, проделав «кругосветное» путешествие (более двухсот километров), разжились продуктами: более трех пудов муки, с пуд пшена, печеного хлеба дней на десять семье не съесть, и коровьего масла более трех килограммов. Зажили, как говорится, на большую ногу.

  А мать, как увидела, что мы привезли от родственников и друзей, так и ахнула с радости:

  – Надо, – говорит, – сейчас же все отнести по соседям, а то не ровен час прослышат, все у нас отберут!

  Только она все продукты успела отнести к Груне Трошкиной, «активисты» из Сельского совета тут как тут. Гришок уже прослышал. Вот «активисты» и спрашивают отца:

  – Как, дядя Петя, сходили к своим дружкам, что-нибудь, наверное, принесли?

  – Да, – говорит отец, – дали вон краюху ржаного хлеба! Видите, дети ее разделили между собой и кушают… Проходили, прокормились и больше ничего. По всей округе голод…

  Конечно, из рук у нас отнимать хлеб не стали, с тем и ушли. Больше потом долго не появлялись. Видимо, из Сельского совета дали указание, чтобы уже не тревожить – пусть, мол, живут, как знают. Или кончилась «блокада»? Это нам неизвестно.

  Продуктов, которые мы привезли, хватило нашей семье почти до Рождества Христова.

  Потом, после смерти отца, а он скоропостижно скончался 4 января 1934 года, я каждую зиму ходил в деревню Танеевку и к двоюродным братьям и сестрам в деревню Михайловку. Проживал там месяц, а то и больше, и по возвращении привозил домой на санках продукты.

  Кроме того, я уже учился в седьмом классе, уроки брал с собой, зачеты сдавал в Михайловской школе. Впоследствии сдавал экзамен за седьмой класс в Левашовской школе, где и получил удостоверение об окончании семилетки. В свою школу не мог ходить из-за отсутствия продуктов питания.

  Сродники нас крепко поддерживали продуктами питания. Так мы и перебивались в те голодные годы.

  После прихода из «кругосветного» путешествия мы немного с продуктами поправились. Пасли гусей. А в августе 1933 года сестра Ольга с детьми Ниной и Андреем и свекровью решили поехать в город Мурманск к свекру Бабикову Николаю, на новые места. Он был также туда сослан. Ему разрешили вызвать к себе семью и жить вместе. Муж Ольги, Иван Николаевич, находился на службе в Красной Армии.

  Взяла сестра и меня с братом Сергеем с собой в Мурманск:

  – Будут работать и кормиться на производстве, а там видно будет. Свекор пишет, что жизнь в Мурманске очень хорошая.

  Родители наши согласились и отпустили нас, а сами остались втроем пасти за нас гусей.

  С нами поехали еще некоторые семьи: две подруги сестры Ольги, золовка Наташа с дочкой, свекром и деверем глупым, да ребят поехало трое –  деверь Ольги, Егор, Евгений, Костя и еще три парня из деревни Ромодановки – Иван Сорокин, Саша Ярыгин и Степан Валабуев, да Вера Бабикова с матерью Феклой, тоже к мужу и отцу Павлу, находящемуся там в ссылке.

  Словом, компания всех переселенцев составила двадцать человек. Ибо наши ссыльные Бабиковы, Николай и Павел, писали, что они там живут хорошо, как «кум королю и солнышку брат».

  Мне в то время исполнилось только шестнадцать лет, а братишке четырнадцать, но документы нам сделали в Сельском совете, прибавив по два года.

  Проводили нас родители со слезами: поехали, мол, на чужую сторону, как там будет – неизвестно. Кто в те времена куда ездил? В городе-то своем не каждый побывал, а тут решились на такой дальний путь!

  На станции Раевка купили билеты до Ленинграда и поехали себе спокойно. В Ленинграде пересадка, опять надо покупать билеты до Мурманска. Сестра Ольга с золовкой Наташей хлопотали на счет билетов, мы сидели на вокзале. Просидели, прождали трое суток. Наконец, наняли носильщика, он и купил нам билеты.

  Сидим на ленинградском вокзале, ждем билеты, время двенадцать часов ночи. Приходит милиция и всех пассажиров выгоняет: вокзал закрывают на уборку. Нас направляют вдоль улицы с детьми и вещами.

  Шествуем по улицам Ленинграда под конвоем, только чугунки, котелки гремят в наших сумках. Процессия длится до шести часов утра, а после шести вокзал снова открывается.

  Вот такое мы принимали мытарство. Дети по дороге плачут, спать хотят, а конвой и слышать не слышит, продолжает свое дело.

  Наконец, билеты в руках, мы сели в вагон поезда, немного успокоились, все мытарства позади. Поезд тронулся. По дороге стали сразу проверять билеты. Оказалось, что у всех наших спутников билеты правильные, до Мурманска, а у нас троих с сестрой билеты до города Нижний Тагил. Вот тебе номер!

  Нас троих на станции Пелла с поезда сняли. Дети сестры Ольги поехали дальше с бабушкой. Что же теперь делать? Ни денег у нас на билеты нет, ни продуктов – все в вагоне. Остались мы, как раки на мели.

  Начальник станции послал сестру обратно в Ленинград искать того носильщика, который покупал ей билеты. Она поехала, а мы остались на станции. Пассажиры собрали на вокзале нам денег, еду. Вот мы с братом сидим, ждем. Ходили рядом в лес за брусникой, так и проводили время.

  Когда контролер, дядька с большими усами, проверял у нас билеты, он спросил меня:

  – Ты, парень, грамотный?

  Я говорю:

  – Грамотный, кончил шесть классов…

  – Ого, этот уже должен все знать. Тогда за каким же чертом вы сели в поезд, который следует до Мурманска, если билеты у вас до Нижнего Тагила?

  Когда я посмотрел билеты, глазам своим не поверил. Сестра до этого их мне не показывала. 

  На третий день сестра возвратилась из Ленинграда с билетами, и мы с этим же поездом поехали в Мурманск.

  Оказалось, что носильщик-то был тот еще «грамотей» хороший, помешал билеты: нам дал до Нижнего Тагила, а троим ребятам – до Мурманска. Но сели-то мы каждый в свой поезд. Их тоже ссадили в пути. Когда они вернулись в Ленинград и нашли того носильщика, сестра уже там поджидала. Билетами разменялись, закомпостировали их на поезд и спокойно поехали каждый по своему направлению.

  Так мы с муками и происшествиями на пятые сутки доехали до Мурманска.

  Товарищи наши уже поступили работать в порт. В то время порт в Мурманске только еще начинал строиться. Стали устраиваться на работу мы с братом Сергеем. Но нас на работу не берут, говорят, еще молоды. А что написано в документах – не верят. Тогда пропустили через медицинскую комиссию. Меня определили шестнадцатилетним, а Сергею дали четырнадцать лет.

  Меня, наконец, кое-как приняли в порт, в бригаду  подсобником, а Сергей остался моим иждивенцем. Сестра устроилась на стройке жилья, вскоре ее поставили бригадиром разнорабочих.

  Живем, работаем. Поселили нас в палатке, жилья хорошего не было. Сергей в палатке дежурный. Выдали нам хлебные карточки и на продукты тоже.

  В порту мы с товарищем все время гасили известь, сливали ее в гасильные ямы. Работали на пару два подростка. Воду носили ведрами на коромысле за пятьдесят и более метров – видимо, на участке не было труб или шлангов, чтобы  подвести воду поближе.

   А товарищи работали в бригаде на строительстве объектов. Плотничали и бетонировали вместе с опытными рабочими. Все исполнялось вручную, без какой-либо механизации.

  В порту было много всего из продуктов и овощей. Так мы и кормились. Носили рыбу, рыбную муку, овощи, фрукты и так далее. Через проходную, конечно, кое-кого задерживали с ношей, но мы делали это аккуратно, брали понемногу, чтобы съесть на ужин. А днем нас кормили в столовой.

  Так и продолжалось. Но жизнь в Мурманске и работа ребятам не понравилась, и нам тоже: погода плохая, меняется по несколько раз в день. То дождь, то снег, то солнце, хоть раздевшись ходи.

  Пробыв до конца октября, решили поехать обратно домой. Тем более, что из дому написали, чтобы мы возвращались: умирать, мол, так уж на своей стороне и вместе.

  Рассчитались в конторе, купили билеты на поезд и поехали домой, а сестра Ольга с детьми осталась там ждать возвращения мужа из армии.

  Приехали с братишкой домой, а родители старенькие. Ночью, когда мы прибыли с попутными колхозниками из Стерлитамака, не признают нас и не верят, что мы из таких  дальних стран сумели благополучно вернуться.

  Гусей уже пасти закончили, собрали немного хлеба, картошки и других продуктов, запасли сена для лошади, жеребец-то «косачий» стоит у нас на дворе. В табун лошадей его пускать не разрешают. Случалось, что отберет косяк колхозных лошадей, угонит в лес и … поминай как звали. Держит их там два-три дня, а то и больше, пока конюха не разыщут. Гнать начнут домой, а он кидается на конюхов, не подпускает к косяку лошадей.

  В колхоз пытались его сдать, не берут. Так он и жил у нас. Вечером, бывало, впряжем в телегу, насажаем ребятишек и вдоль деревни с песнями проминаем его.

  Продукты мать все еще боялась держать дома, хранила по соседям и знакомым.

  Прожили осень, зиму, опять рубили прорубь для женщин, подшивали колхозникам валенки и кое-что еще работали за кусок хлеба.

  В январе 1934 года (4-го числа) отец наш Петр Герасимович скоропостижно скончался на 66-ом году жизни от сердечно-мозговой недостаточности. Собрался народ. Зима, мороз за 30 градусов, надо ведь хоронить старика, а как хоронить кулака? Все боятся.

  Потом пришел парторг колхоза дядя Василий Семенов (Ширбан его звали). Он жил с нами по соседству, разрешил похоронить старика как положено. Видимо, труп отца его уже не пугал. Не оставить же труп мертвого человека не захороненным!

  Тогда пришли тетка Наталья, сестра отца, дядя Николай Бардин, ее муж, еще пришли старики и старушки, обмыли и обрядили покойника, положили в гроб, выкопали могилу и похоронили. Мы еще несовершеннолетние, мало чего знали в похоронном деле.

  Так и остались мы сиротами без отца, трое нас – я, Сергей и Тоня совсем маленькая. Да матери было около шестидесяти лет.

  Тут я окончательно стал полноправным хозяином в доме, самым старшим.

  Жили мы в своей землянке-саманке, наполовину в земле. В хозяйстве появились десяток кур, кошка да жеребец никому не нужный. Зиму я жил в Тавлинке, Танеевке и Михайловке, где и закончил семилетку, а экзамен сдал в Невательской школе.

  На весну мы с братишкой снова нанялись пасти скот, то есть телят членских колхозников. И колхозных к нам тоже присоединили. Больше никуда нас не брали. В колхоз бы нас, но, говорили, ещё молоды, пусть пасут пока скот.

  С 1931 года по конец 1935 года каждое лето мы с братом Сергеем пасли то телят, то гусей в своей деревне. Это была для нас школа труда, школа воспитания. В поле с табуном пропадали и в зной, и в непогоду, терпели – деться больше некуда. Ходили в лаптях, а на плечах кафтан, вот и всё снаряжение.

  В 1935 году отношение к нам руководства колхоза и колхозников в корне изменилось – вышел лозунг, что «сын за отца не отвечает». Так наша жизнь стала входить в своё русло.

  Из Сельского совета Гришку Бардина, видимо, попросили, прислали более грамотных товарищей. А Гришок Бардин смылся из деревни, уехал в город Ишимбай, устроился там кладовщиком на хлебопекарне. Так закончилась его бурная жизнь как руководителя в Сельском совете. Он думал, что власти его и конца не будет, но пришли люди более грамотные и объективные в руководящем деле.

  В наш Тавлинский Сельский совет прибыл председатель тов. Бареев, дядя Петя, так мы его звали. Уроженец из села Зирган Мелеузовского района, он был человек объективный, честный, скромный и, в свою очередь, требовательный. Он ясно понимал, что дети за действия отца не виноваты и всячески ограждал нас от всяких ненужных толков со стороны колхозников.

  Зимой 1936 года нас, вернее меня, уже как совершеннолетнего, приняли в колхоз «Новый путь». Он состоял из трёх деревень: Тавлинки, Ромодановки и Константиновки. В первые же годы дело вместе не пошло, тогда решили разделиться на три колхоза.

  В нашей деревне Тавлинке организовался колхоз имени Пугачева. И в этом то колхозе я начал свою трудовую жизнь. Свёл туда своего жеребца Средняка (его еле взяли на конном дворе, потом продали башкирам на мясо, тем дело и кончилось).

  После того, как отца посадили и сослали в ссылку, мы, ещё малолетние, ничего не понимали в жизни, и в нашей семье прекратились песни и всякие увеселения, которые были при отце.  А тут весной 1930 года всё забрали, раскулачили, жизнь наша весьма осложнилась, что и сказалось на моем характере. С детства я как-то не водился с товарищами, больше предпочитал водиться с девчатами. Они и посмирнее, и слушались меня во всем.

  А когда стали повзрослее, ребята стали нас притеснять, задираться, а иногда даже вступали в драку:

  – Вы кулацкие дети, нам с вами не по пути!

  Тут уже мы совсем замкнулись сами в себе, стали меньше появляться на улице, чтобы не попадаться хулиганам на глаза, ведь мы «кулацкие дети»! Всё может случиться, в драке и увечье можешь получить… 

ВОЗМУЖАНИЕ 

  Зимой 1936 года я начал самостоятельную работу в колхозе им. Пугачева, в родной деревне.  Работал на разных работах, куда пошлют. На ферме кормил овец, помогал заведующему Сергею Андреевичу Радайкину, а весной меня послали на посевную.  Так и втянулся в колхозную работу.

  И брат Сергей трудился в колхозе, несмотря на то, что был ещё несовершеннолетним. Мать, хоть и старушка, но в меру своих сил тоже работала: зимой чинила мешки для колхоза, весной и летом пекла хлеб для общественного питания, крутила свяслы для вязки снопов.  Словом, старушкам давали ту работу, которая им была под силу.

  За лето заработали немного трудодней, но урожай был плохой, хлеба на трудодни дали мало. Тогда в нашей округе разрешили выпекать хлеб за счет кооператива. Такие пекарни были в соседних деревнях, и мне поручили возить печеный хлеб для колхозников и в запас к весенней посевной.

  Наберу порой денег у колхозников, поеду по деревням (Григорьевка, Веденовка, Кючево) километров за десять, куплю хлеба печеного переклеванного и везу домой. А тут меня уже ждут колхозники. Хлеб булками раздавал по списку (кто, сколько посылал денег). И вся работа.

  Так я всю зиму и кормил неимущих колхозников и свою семью. А еще возил горючее для тракторов с Зирганской нефтебазы.

  Осенью 1936 года, когда посылали учиться на курсы трактористов, из нашего колхоза в село Зирган (там была МТС – машинотракторная станция) направили четырех девок.

  Поехали Надя Манаева, Дуся Стюкова, Нина Журавлёва и Маруся Бардина – моя двоюродная сестра. Старики говорили в правлении, что, мол, надо бы послать грамотного парня. Выбор падал на меня, но меня учиться на тракториста не послали. Член правления, он же счетовод Василий Семёнов- младший (их было два брата Василия), высказал своё мнение:

  – Не надо учить сына кулака, пусть работает рядовым.

  Я в то время ухо не вешал. Хотя был уже грамотным, имел неполное среднее образование, не то, что девчата-четырёхклассницы!

  Договорился с девчатами, чтобы они мне давали свои конспекты. Поеду в Зирган за горючим, подгадаю так, чтобы там ночевать. На ночь соберу у девчат их конспекты, всё перепишу в свою тетрадь, за неделю почти наизусть выучу пройденный материал и жду следующей недели. Утром возвращаюсь домой с горючим. 

  Так я ездил всю зиму, а весной 1937 года, когда стали сдавать экзамены на трактористов, тоже поехал в Зирган, в МТС. Попросил комиссию, чтобы меня переэкзаменовали по пройденной программе.

  Замполит в МТСе, председатель комиссии Миляев, мужчина был хороший. Выслушал меня и разрешил сдать экзамен по теории и вождению тракторов СТЗ и ХТЗ. Дали мне билет, и я ответил на все вопросы на «хорошо». Оценку «посредственно» получил только по теории и вождению тракторов.

  Выдали мне удостоверение тракториста, но при распределении тракторов я в список не попал. Опять же своё слово вставил счетовод Васька: нельзя, мол, доверять машину ему, хотя и сдал экзамен.

  Другие наши девушки еле вытянули на «тройку», однако трактор получили и приехали в колхоз.

  Сам-то счетовод Василий Семёнов глядел в кусты, как бы бежать из колхоза, и вскоре после посевной смылся в город Ишимбай. Но зато другим заслонял дорогу, до последнего дня проявляя бдительность. И глупо он сделал. Весну и лето я всё равно работал прицепщиком с трактористами. Пахали, бороновали, сеяли, делали все работы, что нужно было в колхозе. Когда началась уборка хлеба, меня поставили работать помощником комбайнёра.

  Моя мать пекла хлеб трактористам, а я все с трактористами кручусь в поле, целыми днями. Всё приглядываюсь к механизации работ. Комбайны зачастую не ладили, ещё не отработана была эта профессия, и мало был изучен комбайн.

  По ночам трактора пахали под зябь там, где хлеба были уже убраны конными жатками, а снопы свезены на гумно и сложены в скирды. Рабочей силы не хватало. Бригадир посылал меня плугарём на трактора. Днём же, если подходили комбайны, работал на них. Посплю часа два-три и опять в поле.

  Ночью пахали с трактористом Сашей Маляренко на тракторе ЧТЗ. Трактор днём таскал комбайн, а ночью два плуга в девять корпусов. С вечера я один пахал, а тракторист отдыхал. С полночи он меня менял до утра, я отдыхал. Земля была чистая, плуги не засорялись, только паши без остановки, даже и корпуса чистить не нужно – сухая земля не забивалась.

  Так за ночь, бывало, выходило 12–14 трудодней, да днём немногим три-четыре трудодня. А если комбайн хорошо шел весь день – восемь-десять трудодней получалось. За год втроём (мать, я и Сергей) заработали около полутора тысяч трудодней (1492 тр.). А на трудодень в этот год пришлось по восемь килограммов хлеба. Это же богатство!

  Весной того года по указанию из района к нам на двор привели корову:

  – Платите в рассрочку, так решило правление колхоза. У вас ведь коровы нет?

  Кроме того, купили мы пару овец, поросёнка. Куры у нас были свои.  Осенью купили трёх гусей – две гусыни и гусака. Вот и стала у нас во дворе необходимая живность, а семья уже «функционировала», как и у всех колхозников.

  Руководство колхоза увидело во мне грамотного и отличного работника. Хотя и с боязнью за прошлое моего отца, колхозники на собрании избрали меня членом ревизионной комиссии. Председателем выбрали Андичеву Прасковью – не грамотную, но достойную женщину. Ещё членом комиссии избрали Вадясову Варвару – тоже аза в глаза! Ничего не знала в грамоте.

  Как будем вести ревизию и деятельность правления колхоза? С чего начинать?

  Дали нам инструкцию – вот, мол, пляшите по ней, руководствуйтесь.

  Конечно, все дела ревизионной комиссии легли на мои плечи. Дескать, грамотный. Вот и решай! Бывало, без ревизионной комиссии правление колхоза не могло что-то передать из хлеба или скота, или заколоть, например, барашков для общественного питания. Всегда вызывали меня для составления акта на забой или на продажу.

  Когда хлеб уберут, и надо засыпать его в закрома, наша ревкомиссия идёт проверять и снимать остатки: на 1 января, на 1 марта перед посевной, на 1 июля и т.д.

  Таким образом я и начал входить в доверие колхозников, был рядом с руководством колхоза. Летом следующего года меня назначили завтоком. Там всё зерно перерабатывалось и отправлялось в закрома. Зимой я вел ревизию хозяйственной деятельности колхоза, в обычные дни работал, как и все колхозники.

  Жили мы всё ещё в землянке. Брат мой Сергей осенью захотел учиться на курсах трактористов в городе Ишимбае. Содержание было, конечно, моё.  В июле 1938 года его и еще троих ребят из колхоза направили на учёбу в школу ФЗО в город Черников, они там поучились немного и сбежали домой.

  Мишку Назимкина и Ванюшку Ярыгина, сына председателя, родители спрятали от розысков, а наш Сергей в колхоз не явился, устроился на курсы.  Проучился зиму, получил права тракториста, лето проработал на буровых вышках, но ему что-то не понравилось.

  Приехал ко мне осенью за советом:

  – Хочу зиму учиться на шофера.

  – Давай, учись, – ответил я ему. – Буду помогать продуктами и деньгами.

  Он выучился, получил права шофёра и устроился на работу в Ишимбае. В колхоз уже не вернулся.

  А себя я уже считал грамотным. Конечно, учился бы дальше, да из колхоза не посылали.

  В 1938 году хлеба на трудодни получили меньше, только по четыре килограмма на трудодень, но у меня всё равно было заработано около тысячи трудодней.  Мы часть хлеба продали на рынке, часть просто сдали в государство на закуп, за что получили некоторые промышленные товары. Оделись немного, на людей стали похожи, а то ходили в рванье,  да в лаптях.

  Деньжонок тоже скопили. Весной 1939 года я решил купить себе настоящий дом, ибо в землянке жить стало уже невозможно: больно ветхая.

  После вымершей семьи Трошкина Спиридона колхоз продал мне пятистенный дом в рассрочку. Рассчитаться надо было в течение года. Перевёз я дом на свою усадьбу, поставил и всё уладил за лето как следует, по-своему.

  Когда ставил дом, то на помощь сошлись колхозники. Народом быстро собрали его. Вставили окна, навесили двери, настелили полы и потолок, покрыли крышу соломой. Всё сделали в течение дня.

  Это был выходной день. Утром, когда некоторые колхозники поехали на базар в город Ишимбай, мы закладывали низ дома, а по их возвращении с базара у нас в новом доме уже гулянка в полном разгаре. Дом готов!

  Так с помощью народа и магарыча мы вошли в новый уютный дом. Вот мать мне и говорит:

  – Ну, что, сынок! Дом мы построили, из землянки вылезли. Почти девять лет прожили… Теперь и сноху пора привести. Я-то старенькая, трудненько мне. В своей деревне нет девушки: все боятся за тебя идти замуж. Ищи подругу в другой деревне, женись.

  А я ещё в посевную присмотрел себе подругу. Дед Сашок, сосед, познакомил меня с племянницей его зятя. Жила она в деревне Григорьевка. Так мы и начали дружить. Она мне нравилась, я ей, видимо, тоже.

  Раз в неделю, по вечерам, я ходил в Григорьевку пешком за десять километров, но однажды бригадир Алексей Рузавин говорит мне:

  – Ты что же, парень, бьёшь ноги пешком? Бери со двора пегашку и дуй на ней верхом. Ночь – там, утром вернёшься на работу. Пегашку на ночь ставь на конный двор, сдавай её конюхам, да проси, чтобы прикармливали.

   Так я и делал. Приходил с работы, после ужина шел на конный двор,  брал пегашку, садился верхом и дул в Григорьевку. Через полчаса – уже там. 

  Конюхи, конечно, Алексея Рузавина знали хорошо. В первый раз посмотрели на меня и спросили:

  – Ты, парень, чей будешь?

   – Я из Тавлинки, – отвечаю, – Петрухи Герасимовича сын. Приехал на улицу к девчатам. Хочу подругу подобрать, а утром уеду на работу.

  Конюхи переглянулись между собой, но лошадь приняли.

   Ездил я на вечеринки всё лето, с июня до ноября, два раза в неделю. На носу пост, так называемые «Филипповки», свадьбу играть не рекомендуется. Поэтому на праздник Козьмы-Демьяна, а это уже 14 ноября, я заложил пару лошадей в бричку, в том числе любимую пегашку, посадил сватов: мать, деда Сашка, тётку Наталью и старшую сестру Ирину. Поехали в Григорьевку.

  Приезжаем к зятю деда Сашка – Мише Григорьеву. Он был родным братом будущего моего тестя Федора Николаевича. Поставили лошадей, дали им корма, а сами – в дом.

  Зять и дочь деда Сашка посадили нас сразу за стол, как и положено. Сидим, пьём чай, старшие ведут разговор о житье-бытье. На деревне как кнутом хлыстанули:

  – К Григорьевым сваты пожаловали за Маруськой!

  Маруся была на ферме, доила коров. Услышала слух, домой идти боится.

  Вечером сказали Фёдору Николаевичу и Анне Никитичне Григорьевым:

  – Сваты приехали из Тавлинки. Скоро прибудут к вам.

  Старики сидят, и слова вымолвить не могут. Как варом их обдало. Тёща-то знала мельком, что сваты когда-нибудь нагрянут, но не знала когда. Собралась с духом и говорит:

  – Сваты, так сваты, пускай идут!

  Пришли мы к ним в дом, дед Сашок передом, за ним мать моя, зятем тётка Наталья, сестра Ирина. Прихватили ещё дядю Мишу с супругой Верой.

  Сваты уселись на свои места, а тесть, Фёдор Николаевич, посмотрел на меня:

  – Ах ты, мошенник! А я-то думаю, чью это лошадь всё лето кормили? – Федор Николаевич был в числе конюхов, которые откармливали на ночь пегашку, пока я гулял по деревне. –  Ан, вон что вышло?!  Умно же всё придумано!

  Пришла с фермы Маруся. Сваты продолжают вести разговор с родителями и обращаются к нам:

  – Ну что, детки! Согласны с нашим разговором, быть мужем и женой согласны?

  – Согласны! – отвечаем мы.

  Дело по рукам. Встали все и помолились на образа. Потом сделали помолвку-запой. Угостились за трапезой, на этом дело кончилось.

  Свадьбу назначили на четвёртое декабря, хотя и пост начинается. Вроде бы грешно, но я заявил, что главное – жить дружно. Так и договорились. Наутро мы уехали домой.

  Через неделю, как и положено по обычаю, я ездил с ребятами и девчатами к невесте на вечерки. А накануне свадьбы к нам приезжали девушки невесты с ребятами на девичник.

  Утром 4 декабря, в воскресенье, поехали за невестой. Погода была – ни зима, ни лето: на санях не везде можно было проехать, на телеге тоже, не говоря уже о санках и тарантасе.

  Запрягли мы лошадей и в сани, и в телегу. Так и поехали. Дружком был у меня зять Григорий Афанасьевич Головин, второй муж моей сестры Фиены. Мужик он был смелый, напористый, говорить, что надо, умел. 

  Через реку Ашкадар переезжали на телеге: лошадям по брюху вода. А сани протащили плывком. Поезжане некоторые переправились верхами на лошадях. По реке шла смёрзшаяся шуга, поэтому воды прибыло сильно. С поездом долго не чванятся: раз, два – и невесту увезли.

  На обратном пути реку переезжали таким же образом, а по полю нас уже пересаживали: то на сани, то на телегу. Так мы и доехали до дома. На крыльце нас встретила мать с иконой, хлебом-солью. Обильно посыпала хмелем и ввела в дом.

  Вскоре за нами вслед прибыла вся родня невесты. Мы с супругой сидим в переднем углу. Усадили родных и своих гостей. Началась свадьба в новом отстроенном доме: простор, гуляй на здоровье, веселись, кто как может. Землянка, в которой мы прожили почти девять лет, рядом стояла. Родственники и тесть с тёщей ходили смотреть, где мы жили. Им было это на диво!

  На следующий день гулянка продолжалась у невесты. Поехала и угостились теперь уже наша родня. Вернулись поздним вечером. Вода в Ашкадаре спала, брод был мелким. На третий день – «разгонная», и свадьбе конец. Вот так я женился.

  Супруга моя, Мария Федоровна, пошла за меня, не побоявшись, что я сын кулака. Сошлись мы по любви и согласию. В своей деревне, хотя и были хорошие девчата, но считали, что им не подобает выходить замуж за кулака. К кому ни подходил по серьезному, везде получал отказ. Боялись, как бы чего потом плохого не вышло.

  Председатель колхоза Яков Иванович Ярыгин и бригадир Алексей Рузавин обрадовались, что лишние рабочие руки в колхозе прибыли.

  Женился-то я в чужом костюме (у меня был только один бушлат да туфли), поэтому через неделю после свадьбы пришла к нам соседка Груня Трошкина. Требует, чтобы я вернул костюм ее мужа. Жена на меня смотрит и не может ничего ей ответить. Но, ведь, не за костюм выходила!

  Сразу же после свадьбы жена устроилась работать на ферму, дояркой. Жизнь у нас пошла, как  говорится, в гору. Некоторые колхозники просто завидовали: только, мол, из руин, а уже добро наживают. Мы с женой оба работали, а на иждивении только мать-старушка и сестра Тоня, хотя и она уже начала работать в колхозе. Брат Сергей еще не женился, но жил отдельно, в городе Ишимбае. Работал он там шофером, и тем был доволен.

  Так прошел 1940-й год, наступил 1941-й. Я уже поработал бригадиром, и начал трудиться счетоводом. К делу относился со всей серьезностью, за что правленцы стали доверять мне ответственные посты. Сам я их не просил. Куда назначат, там и работаю. Работал рядовым колхозником. Работал на ферме, в поле, на сплаве леса по реке Белой. После посевной ремонтировал с ребятами шоссейную дорогу Уфа-Оренбург. Посылали меня и в Ишимбай копать траншеи трехметровой глубины под нефтепровод Ишимбаево-Уфа. Работал на отгрузке хлеба, на строительстве элеватора в Стерлитамаке – это, когда посмотрели, что я на всех работах шел передовым.

  В колхозе грамотных людей почти не было. Только наше поколение вышло с семилетним образованием, но многих друзей-товарищей моих в 1937 году призвали в ряды Красной Армии. Потому и ставили меня на ответственные посты: грамотный, потянет всякую работу. Такова жизнь: везде надо трудиться добросовестно и честно.

  Детей у нас не было почти два года. Старушка-мордовка, бывало, и говорит моей матери:

  – Вот, Матрена! Женила Илюшку постом. Свадьбу постом играть не надо было! Грешно ведь это делать. Вот Бог детей и не дает…

  Мать спокойно отвечала:

  – Видно, судьба у них такая. Но Господь все равно даст мне внуков, а им деток.

  Так судачили, пока не народилась у нас дочь Нина. Родилась она 16 ноября 1941 года.  Радости,   особенно у бабушки, не было конца, но война все радости отняла.

  Бабушка Матрена почти каждый день топила баню для роженицы. А после нее в баню с бабушкой ходили соседки. Парились, а потом угощались чаем и другими яствами. Такой уж в деревне был заведен порядок: если  у кого роженица и новорожденный, то целую неделю женщины ходят с зубком. Их там парят в бане и угощают, потом уже справляют крестины новорожденному – гуляют все  родственники и соседи.

  Конечно, на этот раз было не до гулянок: шла Великая Отечественная война. За лето из колхоза много мужиков ушло на фронт. Почти никого не осталось из трудоспособных мужчин. Женщины, старики да дети – вот и вся рабочая сила. Брали лошадей и технику, а надо было убирать хлеб, который удался. Поэтому приходилось работать и день и ночь.

  Когда хлеб убрали, то почти весь его отправили в государственные закрома, для фронта. Колхозники остались ни при чем. На трудодень нечего было дать, но никто не роптал. Говорили: «Будем зиму зимовать со старым запасом, а фронту помогать надо».

  В конце ноября началась новая мобилизация на фронт. На этот раз призвали в Красную Армию и нестроевых: меня – счетовода, Федора Дегтярева – кладовщика, Федора Журавлева – завхоза, Фрола Пестряева – конюха. Прошли мы в военкомате медицинскую комиссию. Как нестроевиков нас направили в строительную колонну в Стерлитамак – там начиналось строительство содового завода.

  Теперь нас ожидали новая жизнь, новое начальство, новая работа. Как бы там ни было, но мы надеялись на свою судьбу и счастье.

читать дальше